Черное перо серой вороны
Шрифт:
– Боже мой, боже мой! И что же это за жизнь пошла такая разнесчастная! – прошептала Оксана Николаевна, вытирая марлевым тампоном глаза.
Глава 17
Теперь перед Щупляковым стояла вполне конкретная задача – спрятать Пашку Лукашина как можно дальше, чтобы его не нашли ищейки Осевкина. Задача эта возникла неожиданно и как бы из ничего, потому что ни жалости, ни сочувствия к мальчишке Щупляков не испытывал. Мало ли их, таких вот не устроенных в жизни мальчишек и девчонок слоняется по городам в поисках своей доли, понемногу превращаясь из преступников маленьких в преступников больших. Но этот Пашка… и бог его знает почему, задел Щуплякова за живое. Он вспомнил о своих детях, о том прошлом, когда
Щупляков вспомнил настороженный взгляд Улыбышева, когда его жена сообщила о приходе Сорокина, и как кольнул его этот взгляд. И весь предыдущий разговор. И ту обиду, которую почувствовал особенно остро, шагая домой по темным улицам. Он не хотел признаться самому себе, что все это время думал об этом недоверии Улыбышева, ища способ доказать бывшему подполковнику, что он совсем не тот, за кого его, Щуплякова, принимали и принимают, что если и числилось за ним что-то, то связано это было с отцом, который всегда вмешивался в его жизнь, не задумываясь над тем, чем это обернется для его сына. Другое дело, что он и не пытался противиться этому вмешательству, с детства привыкнув безоговорочно подчиняться непререкаемой отцовской власти, постоянно чувствуя двойственность своего положения среди сослуживцев, не зная, как от нее избавиться. Теперь он понимал, что все это можно было сломать только через колено – раз и навсегда. Но ломать надо было раньше. Теперь прошлое ничем не поправить. Впрочем, какие бы шаги он ни предпринимал, ни тогда, ни сейчас ничего изменить в этом мире невозможно: то же самое происходит не только в задрипанном Угорске, но и повсюду. Плетью обуха не перешибешь. Однако делать все равно что-то надо. Тем более что колесо завертелось, сидеть, сложа руки, никак нельзя. И Щупляков решил развернуть «бурную деятельность» по поиску преступников. Зная нетерпеливый характер Осевкина, уверенный, что тот уже ведет параллельное расследование с помощью своих людей, к которым может подключить и местную полицию, Щупляков пришел к выводу, что должен склонить на свою сторону Сорокина. Даже если тот не причастен к робкой попытке повлиять на Осевкина. А там будет видно.
Но начал Щупляков с Будникова.
Тот вошел, предварительно постучав в дверь. По внешнему виду он чем-то походил на Сорокина: такой же мешковатый и медлительный, такой же круглолицый, с такими же большими рабочими руками, с той лишь разницей, что шрама на шее не имел и обладал весьма обширной лысиной, которую тщательно прикрывал волосами, начесанными от левого виска, а своим солидным видом тянул на все пятьдесят.
Поздоровавшись, Будников уселся на стул напротив Щуплякова, комкая в руках фирменный головной убор, похожий на тюремную круглую шапочку, если бы не короткий матерчатый козырек и эмблема в виде замысловатого зигзага, пересекающего букву «О».
Вызов для Будникова явился, похоже, полной неожиданностью, и было заметно, что мужик нервничает и даже трусит. Правда, это еще ни о чем не говорит, потому что надписи взбудоражили весь город, а виновным могут признать кого угодно, даже не имеющего никакого отношения к делу. И подобное в городе случалось ни раз и ни два, так что нервничать и бояться у Будникова были все основания.
– Вы давно работаете на комбинате, Иван Кириллович? – начал допрос Щупляков, стараясь ровным голосом успокоить наладчика.
– Дак с тех самых пор, как он… это самое… существует, – с готовностью ответил Будников. И уточнил: – Одиннадцатый год уж. А до этого на ДОКе работал. То есть это он потом стал древесно-стружечным, а раньше-то у нас тут не только панели делали из стружек и опилок, но и мебель всякую, лес пилили, дрова для населения. А теперь все из-за границы везут. Туда, значит, бревна, а оттуда, значит, это самое…
– И что? – перебил его Щупляков.
– Дак ничего. Работал и работал. А чего ж еще? В Москву ездить? Дак там тоже… это самое… не шибко-то заработаешь. И дорога: электричка, метро, автобус… Кое-кто у нас ездил, дак поездили-поездили и бросили. Потому как себе же в убыток. А другие – ничего, устроились, ездют. А куда денешься?
– Ну и как, нравится вам здесь работать?
– Дак это… работа – она и есть работа. Как же без работы-то? Жена, дети, мать-старуха – без работы нашему брату никак нельзя, – словоохотливо отвечал Будников, совсем, видать, успокоившись. Он уж и кепи свое не мял в руках, и на Щуплякова поглядывал снисходительно: мол, если тебе, начальник, делать нечего, спрашивай, а я всегда готов ответить на любой вопрос. Но меня на мякине не проведешь.
– Так вы говорите, что в тот день дежурили во втором корпусе и ничего не видели? – пошел с козырной карты Щупляков.
Будников дернулся, открыл и закрыл рот, в растерянности снова принялся мять свое кепи. На лбу его и щеках выступили капельки пота.
– Вот вы, Иван Кириллович, вы лично, видели или не видели? А если видели, то что?
– Дак это… Дак ничего не видели… То есть лично я не видел. А что я должен был видеть? Наше дело такое, что голову задирать некогда. Да и что там наверху можно увидеть? Лампы – они лампы и есть.
– А надписи?
– Дак это… надписи… А что – надписи? Ну, написал кто-то… Мало ли, – постепенно приходил в себя Будников, отирая пот рукавом. – На то есть охрана. Это ее дело смотреть, кто и чего. А нам за это не платят.
– Но вчера этих надписей не было, – твердо отчеканил Щупляков, хотя и знал, что надписи появились не вчера, а раньше, но вряд ли об этом знал Будников, если действительно ничего не видел и не слышал. – Следовательно, они появились в дежурство вашей бригады. Ведь для остальных доступа во Второй корпус нет. Как же так: вы там были и не видели?
– А уборщицы? А электрики? – отбивался Будников, не поднимая глаз. – Лампа погасла по какой-то причине – меняй! Не мы же. У них, у электриков, и лестницы, и все такое-прочее. А наше дело – смотри под ноги. На потолки нам глазеть некогда, – повторил он заученно.
– Вы хотите сказать, что надпись во Втором корпусе сделали электрики?
– То есть как? – и опять на лице Будникова выступил пот. – Я ничего не хочу сказать. Я просто так, для примера, – промямлил он.
«Слабоват, – подумал о Будникове Щупляков. – Если прижать посильнее, непременно расколется». Но в его планы не входило раскалывать кого бы то ни было. Он хотел лишь знать, кто к этому причастен и может сломаться, если попадет в руки Осевкина. Но Будников, постепенно освоившись, уперся и твердил одно и то же: ничего не видел, ничего не слышал. И Щупляков не стал настаивать, отпустил его, предупредив, чтобы тот об их разговоре никому не говорил.
– Дак это самое… конечное дело… что я не понимаю, что ли? Все я понимаю, – уверял Щуплякова Будников, пятясь к двери.
Неожиданно ожила рация. Улыбышев предлагал встречу. Щупляков, ничего не объясняя, назначил встречу в гараже у Гнилого оврага через час. Улыбышев легко согласился.
Другие члены бригады Сорокина вели себя почти так же, как и Будников, но уже с большей уверенностью отвечали на те же самые вопросы, явно подготовленные к встрече с начальником охраны комбината. И когда вошел Сорокин, Щупляков понял, что перед ним как раз и есть главный организатор дела: такая уверенность сквозила в его фигуре, в серых, слегка прищуренных глазах, в развороте широких плеч.