Черное перо серой вороны
Шрифт:
– Чего свет не включаешь?
– Да вот… лампочку меняю. Перегорела, – ответил из полумрака голос Щуплякова.
Был слышен повизгивающий звук, издаваемый вращением железа.
– А-а… А я уж подумал… – усмехнулся Улыбышев.
– Нет ничего удивительного. У тебя всегда первой мыслью была самая плохая.
– Так уж и самая? Так уж и всегда?
– Нет, почему же? Бывали исключения из правил. Не без этого.
– Ну и на том спасибо.
Вспыхнул свет, и Улыбышев увидел Щуплякова, стоящего с поднятыми к низкому потолку руками.
– У тебя, Щупляков, поза человека, который сдается на милость победителя, – поддел Улыбышев своего бывшего сослуживца все с той же усмешкой в голосе.
– Да тут и впрямь хоть поднимай руки.
– Что так?
– Павел Лукашин с утра пораньше пришел
– Ты видел их в лицо? – перебил Щуплякова Улыбышев.
– Нет, не видел. Они оставили его на проходной. То есть не они, а она, женщина. Я пытался выяснить у охранника, как она выглядела, но тот запомнил, что среднего роста, плотного телосложения, в темных очках, в шляпе, остальное все серое, неприметное. Да он и видел-то ее всего несколько секунд. Она уехала на машине, а был ли с ней кто-то еще, он не знает, – закончил Щупляков, затем предложил: – Проходи, здесь удобнее.
Улыбышев миновал машину, которая занимала две трети гаража. Оставшаяся треть была отдана полкам со всяким необходимым владельцу транспортного средства барахлом. Оставалось лишь крохотное пространство, на котором они и поместились, тиснув друг другу руки и усевшись на табуретки.
– Что ты намерен предпринять? – спросил Улыбышев.
– Пока не решил. Хочу посоветоваться с тобой.
– Советуйся.
– Прежде чем советоваться, кое-какая информация. – И Щупляков коротко поведал о всех событиях, которые произошли утром.
– Что Лукашина отдали тебе и ты его отпустил – это уже кое-что, – заговорил, долго не раздумывая, Улыбышев, так и не уведомив Щуплякова, что все эти события уже известны ему от Сорокина. – Боюсь, однако, что кто-то из них остался, чтобы проследить и, не исключено, снова схватить мальчишку, если ты его отпустишь. Вопрос: куда они его повезут? Судя по тому, что твой шеф тебе не звонит… – и Улыбышев, не договорив, глянул на Щуплякова.
– Да, слишком много «если». Может, мне самому поехать на дачу к Осевкину? – неуверенно предложил тот.
– Зачем? Подтвердить подозрение Осевкина, что ты не с ним? Если, разумеется, у него такие подозрения имеются… Сам-то ты что думаешь по этому поводу?
– Повода для подобных подозрений я ему вроде бы не давал… Нет, не давал, – уверенно заключил Щупляков, но тут же оговорился: – Хотя Осевкин, по своей бандитской привычке, не доверяет никому. Я с тобой согласен: ехать туда преждевременно. Тогда возникает другой вопрос: где искать Пашку?
– Вот что, Щупляков, ты давай дуй к себе на работу. Оттуда тебе легче будет следить за ситуацией. Должен тебе сообщить… Впрочем, это сейчас не имеет значения. Так что давай расходиться. Если будет что-то новенькое, я тебе звякну. Но и ты держи меня в курсе дела.
– Тебя подвезти?
– Не надо: тут идти-то всего пятнадцать минут.
И Улыбышев покинул гараж. Он шел и удивлялся, почему не сказал Щуплякову о Косте Аксютине, о том, что тот прибежал к Сорокину, а Сорокин приходил к нему, Улыбышеву, прежде чем отправиться на работу, и о том, наконец, что в город приехали его люди? Уж конечно не потому, что это лишняя для Щуплякова информация, которая может усложнить его задачу. Тогда почему же? А потому, ответил он себе, что ты ему не доверяешь. В этом все дело. А вот почему ты ему не доверяешь, надо еще разобраться. Впрочем, он и раньше не доверял ему на все сто, предоставляя только ту информацию, которая напрямую касалась его обязанностей. А все потому, что было что-то в Щуплякове, что-то такое неявное, на уровне подсознания, и это что-то было связано с его отцом, но как именно, и чем оно грозит, Улыбышев мог только предполагать. Может, там и не было ничего, кроме слухов; может, все это были комплексы самого Улыбышева, не проявляющиеся на других, но ведь они были – в этом все дело. И возродились вновь. Ох, неспроста это, неспроста.
А людям Осевкина было не до Пашки Лукашина. И вообще ни до чего и ни до кого. Кусок бетона с острыми краями, отвалившийся от одного из блоков и каким-то чудом оказавшийся на крыше, брошенный охваченным страхом и паникой Костей Аксютиным, попал бандиту по кличке Буряк в лицо и сорвал кожу вместе с мясом со скулы под самым глазом, и она повисла кровоточащим ошметком до самой губы. Так что, прежде чем продолжать дело, порученное Осевкиным, им надо было попасть к какому-нибудь врачу, но только не в Угорске, где они успели засветиться. Даже если этот врач хорошо известен Осевкину. И его подруга по кличке Лиса, прозванная так за свои мелкие острые зубы, хищное лицо, а более всего за хитрость, повезла своего дружка в соседний город в надежде найти там хирурга, готового за деньги пришить кусок мяса ее приятелю на место, не вдаваясь в подробности.
Глава 19
Пашка, между тем, никуда из города не ушел. Да и не мог уйти в таком виде среди бела дня, опасаясь, что те люди, которые его схватили, могут схватить опять, и тогда уж ему не вырваться. Избегая людных мест, он забрался в самые дебри позади Гнилого оврага, в надежде, что или его найдет здесь Костян, потому что тот знает, где искать, или ему, Пашке, придется дожидаться здесь темноты и только тогда двигаться… скорее всего к отцу, от которого уехал на велосипеде неделю назад с овощами с отцовского огорода для матери, да задержался в городе, чтобы помочь своим друзьям и хоть чем-то насолить Осевкину, по вине которого попал в тюрьму Пашкин отец. Возвращаться домой, к матери, Пашка даже и не предполагал, опасаясь, что там-то его и будут подстерегать или эти бандюки, или сам начальник охраны Комбината, выяснив, что он наврал им и с фамилией, и местом жительства. Но даже если бы его никто не подстерегал, к матери ему не хотелось. Он боялся ее, боялся ее непредсказуемости, когда плаксивость сменялась беспричинной озлобленностью, независимо от того, была ли она пьяна, или твереза. Пашка то жалел свою мать, оставшуюся без отца, которого посадили ни за что, ни про что, то ненавидел ее за пьянство, а еще за то, что она стала встречаться с дядькой Матвеем, который тоже когда-то работал вместе с отцом, а потом ушел, и когда отца посадили… Но лучше об этом не думать. Потому что тогда и по отношению к отцу, которого он любил страдающей от непонимания любовью, у него иногда возникало странное чувство то ли презрения к человеку, не сумевшему защититься, как это делают в кино крутые парни, то ли жалости, но совсем другого рода, не такой, как к матери, а совсем наоборот, что не объяснишь никакими словами.
Время шло, а Костян не шел и не шел. Пашка сидел, забившись в нору под корнями старой сосны, растущей на склоне одного из множества в этих местах оврагов, прижавшись спиной к прохладной земле, обхватив руками голые колени и глядя пустыми глазами в белое пятно отверстия. Иногда ему казалось, что он слышит в лесу голоса людей, и даже лай собак, будто он, Пашка, партизан и немцы ищут его и вот-вот найдут, а у него нет никакого оружия, чтобы если погибнуть, то не зазря. При этом ему ужасно хотелось есть, а еще больше пить. Он вспомнил стакан с пузырящейся в нем минералкой, который пододвинул к нему начальник охраны Комбината, и пожалел, что не выпил эту воду. Болела голова – и в затылке, которым он ударился, упав с лестницы, и в челюсти, куда его стукнула тетка и где теперь не хватало двух зубов, отчего язык все ощупывал и ощупывал опустевшее место с распухшей десной. Правда, тетя Оксана голову ему чем-то помазала и перевязала, и рот заставила прополоскать какой-то жидкостью, и помазала десну, но тогда все это не так болело, как сейчас, точно голову сжали клещами как грецкий орех, и она вот-вот треснет и развалится на кусочки. Временами на Пашку находила такая жалость к себе, что он начинал плакать.
Не выдержав мучившей его жажды, Пашка судорожно вздохнул и полез из норы. Но не сразу, а сперва лишь высунул голову и долго оглядывался и прислушивался. Однако в лесу, уже почти освободившемуся от тумана, было тихо, так тихо, будто он, Пашка, остался на всем белом свете один одинешенек. Он вылез и спустился на самое дно оврага, где туман еще держался отдельными прядями. Со всех сторон слышался звонкий перестук капели, и Пашка стал слизывать с листьев орешника капли тумана, постепенно выбираясь из оврага. Затем он принялся за заячью капусту, густо растущую среди елок, иногда находил землянику и чернику, но от них есть хотелось еще больше.