Черное Рождество
Шрифт:
Татарин мог зашуметь, привлечь к незнакомцу наше внимание, поэтому Макаров, ни на минуту не задумавшись, убил его. После этого, опасаясь, что его узнают, он переоделся в женское платье и продолжил слежку. Дальнейшее вы знаете: Макаров оглушил Саенку, который караулил под окном, напал на Ткачева, когда тот пытался убежать от нас после своего признания в убийстве. Большевик смертельно ранил лейтенанта, но не успел найти бриллианты, потому что мы с вами его спугнули. А потом — погоня, и остановившие его выстрелы капитана Колзакова…
Глубокой ночью дом угомонился. Колзаков похрапывал в темноте с чувством выполненного долга. Борис лежал на кровати, не раздеваясь, он и не собирался ложиться. Стихли последние шорохи, ни одна дверь больше не скрипела.
Борис встал, нашарил в темноте ботинки и вышел, крадучись, из комнаты. На дворе было тихо, даже орех стоял недвижим, ни одна ветка не шелохнулась. Борис осторожно обогнул дом.
«Господи, сделай так, чтобы она оставила окно открытым!» — мысленно взмолился он.
Он нажал на раму, она легко подалась. Он шепотом позвал Юлию. Никто ему не ответил, хотя он чувствовал присутствие в комнате человека. Совершенно бесшумно Борис перекинул ноги через подоконник и в полной темноте двинулся по комнате к тому месту, где стояла кровать.
— Прости меня! — шепнул он в темноту и протянул руку.
Юлия лежала на спине и плакала беззвучно, без рыданий и всхлипываний. Он приподнял легкое, почти невесомое тело, губами пытался вытереть слезы.
— Прости меня, прости… — все повторял он.
Она ничего ему не отвечала, только вздыхала. И тогда он понял, что плачет она совсем не из-за него. Слезы по-прежнему текли у нее по щекам, не останавливаясь. Острое чувство жалости кольнуло Бориса в сердце. Он обнял Юлию и прижал к груди.
— Не плачь, ну не плачь, — шепотом повторял он. — Все прошло, все закончилось, ты забудешь его, забудешь… Человек не может горевать вечно. Ты оживешь, тебя будут любить… Она вдруг застонала и обняла его крепко-крепко.
— Люби меня, люби! Я не могу больше так жить!
Она шептала ему что-то в жару и страсти, он отвечал, бродя пересохшими губами по ее телу. Никто из них не слышал слов другого, но чувствовал их всей кожей…
На следующий день уезжали все, кроме Бориса и Колзакова. Полковник Горецкий выполнил все, что было намечено, — то есть арестовал бывшего председателя большевистского подпольного комитета Макарова, и между делом еще успел расследовать убийство поручика Стасского. Раненый Макаров наутро чувствовал себя бодрее, и полковник распорядился погрузить его на подводу. Его товарищей — двух татар — так и не нашли, — те сумели удрать либо же прятались где-то у родственников.
Канонерка Сильверсвана была полностью разбита, нечего было и думать ее чинить. Поэтому капитан ехал вместе с Горецким в Севастополь за новым назначением. Немногочисленные
Юлия Львовна тоже ехала в Севастополь. Борис оставил ее на рассвете спящую, и с тех пор они не сказали друг другу ни слова. Юлия Львовна была занята — сначала ухаживала за раненым Макаровым, потом долго разговаривала с хозяйкой.
К крыльцу подогнали две подводы, на одной сидел тот самый равнодушный медлительный татарин, что третьего дня привез полковника Горецкого с Саенко.
Положили на подводу немногочисленные вещи. Юлия Львовна первая подошла попрощаться.
— Прощайте, Борис Андреевич, — спокойно негромким голосом проговорила она.
Борис изумленно поднял на нее взгляд. Это все, что она способна ему сказать — холодное «прощайте»? Глаза ее смотрели на него приветливо, но отчужденно.
«Как ты можешь так со мной после того, что было вчера? — спрашивал его взгляд. — Или ты хочешь заставить меня думать, что ничего не было?»
«Было, — отвечал ее взгляд, — было, но все кончилось».
— Прощайте, — пробормотал Борис и взял ее руку, чтобы поцеловать, но перехватил недовольный взгляд Горецкого, страшно разозлился и отпустил руку Юлии Львовны.
— Прощайте, Николай Иванович, голубчик. — Юлия Львовна перекрестила Колзакова.
— Дай вам Бог счастья, — растрогался Колзаков.
Она заторопилась к подводе.
— Всего доброго, Борис Андреевич, — сказал Горецкий, рассеянно наблюдая за Юлией Львовной, которая легко оперлась на руку Сильверсвана и села на подводу.
— Еще встретимся, Крым тесный…
Борис кивнул Саенко и отвернулся. Татарин крикнул лошадям по-своему, и подводы тронулись.
— Что, Николай Иванович, самогону у вас не осталось? — неожиданно для себя спросил Борис.
— Да бросьте вы, поручик, — нахмурился Колзаков, — воевать надо, и так нас здесь мало.
— Скучно, — пожаловался Борис.
— Ничего, недельки через две сменят нас, в другое место воевать поедем. Спору нет, веселее, когда тут с нами Юлия Львовна жила, да ведь непорядок это.
— Непорядок, — вздохнул Борис, — в голове у меня непорядок от этой женщины. Вот скажите, Колзаков, — какой он был, этот поручик Богуславский, если такая женщина его столько лет забыть не может?
— Да как сказать, — смутился Колзаков, — вы уж не обижайтесь, а только поручик-то сильно на вас похож был. Высокий, волосы светлые… глаза опять же похожи, походка…
«Вот тебе и раз! — пронеслось в голове у Бориса. — Выдумала что-то про смерть, говорила, что хочет меня спасти, а оказывается, я просто был похож… И вчера ночью она любила не меня, а память свою…»