Черное солнце Афганистана

Свиридов Георгий Иванович

— Беляк, к доске!

А выход к доске редко заканчивался положительной оценкой…

Но и Санька не оставался в долгу. Не счесть тех ужей, ежей, лягушек и мышей, которых он вылавливал. По их количеству можно определить список сорванных уроков. Приносил в школу и на перемене тайком засовывал в ранец Рогушкиной.

— А-а-а! — вопила Любка, сунув руку в свой ранец за учебником или тетрадкой.

В классе начиналась чехарда. Перепуганная мышь металась между партами, девчонки визжали, мальчишки бросались ловить юркое животное. Саньку Беляка отправляли за родителями.

Дома он получал очередную взбучку.

В пятом классе на последней перемене Любка вместе с Лехой Мосалевым очень обидно подшутили над Санькой и бросились наутек по коридору к лестнице. Санька за ними. У двери стояло ведро с грязной водой и тряпкой для мытья полов, которые загодя принесла уборщица. Санька, видя, что обидчиков не догонит, выхватил из ведра мокрую тряпку и запустил ее в убегающих.

Люба увернулась, и тряпка полетела со второго этажа вниз.

А в этот самый момент директор школы, в накрахмаленной белой рубахе и при галстуке, важно и чинно поднимался по лестнице. Мокрая половая тряпка шмякнулась ему на лысину, обрызгав лицо и рубаху…

Снова был громкий скандал.

Разбирательство в кабинете директора, вызов родителей, а дома разборка «по полной программе»…

А в конце мая, в последний школьный день, на уроке географии Санька снова учудил. За распахнутыми окнами буйствовало наступающее лето. Солнце припекало. Многие ученики боролись со сном. Тишину нарушал монотонный голос Анны Ивановны, которая рассказывала и одновременно что-то писала на доске. До конца урока было еще далеко.

— Сань, как солнце припекает, — тихо сказала Любка.

— Ага, — согласился Санька и вдруг ни с того ни с сего выпалил шепотом: — Хошь, я сейчас сигану в окно?

— Да ты что?

— Думаешь слабо?

— Конечно, слабо!

Беляк перемигнулся с дружками и головой качнул в сторону окна, как бы говоря, может попробуем? Глаза у многих загорелись.

Санька тихо встал на парту, далее — на подоконник и выпрыгнул вниз со второго этажа. Следом за ним, в открытое окно попрыгали восемь мальчишек, его дружков.

Анна Ивановна обернулась на шум, мел выпал у нее из руки. За всю многолетнюю педагогическую практику никогда еще такого не случалось.

— Что тут происходит? Прекратить безобразие!

— А-а-а! — донесся снизу крик Сашки Попытаева.

Одному ему не повезло — неудачно приземлился и сломал ногу.

— А-а-а! — орал он от боли и отчаяния, поднимая на ноги всю школу.

Снова очередная разборка в кабинете директора, вызов родителей, порка дома…

Естественно, Санька Беляк не числился в списках передовиков учебы и отличников, не служил примером для подражания, а больше фигурировал в категории «отпетых» и «неуправляемых» по поведению, однако и в числе отстающих не значился. Он прочно закрепился в среднем звене твердых троечников. Звезд с неба не хватал, но двойки всегда исправлял, а рядом с тройками мелькали четверки и, как алмазинки, сверкали редкие приятные пятерки.

Но время шло, дети взрослели и становились старше, входили в трудный подростковый возраст, когда наступала пора самоутверждения и осознание своей

личности. Книги «про любовь» переходили из рук в руки, а кинофильмы на эту тему смотрелись по нескольку раз. Девчонки стали дружить с парнями, у каждой был свой мальчик. А Любка ни с кем из парней не дружила, быстро и легко «отшивала» от себя поклонников. И с Беляком никаких дружеских отношений не заводила, однако не отставляла его в покое, всегда появлялась там, где был он. Подзадоривала, подкалывала, а язычок у нее был острый. В ее присутствии Санька чувствовал себя неуютно, постоянно был в напряжении, готовый ответить, порой даже грубостью или защититься резкостью. Но когда Любка не появлялась в их компании, он почему-то грустил, ему чего-то не хватало, хотя об этом никогда никому не говорил, даже не хотел признаваться самому себе.

А зимой, когда выбежали гурьбой после последнего урока, она вдруг неожиданно оказалась рядом.

— Сань, тебя можно попросить об одном одолжении?

— Смотря о чем, — насторожился он.

— Проводи меня, — тихо попросила Люба.

— Как это проводить? — удивился Санька.

— Просто. До самого дома.

— Сейчас?

— Ну, да!

— Так девчонок провожают завсегда вечером.

— А ты проводи меня сейчас.

— Это почему же?

— Потому, что я боюсь!

— Кого?

— Мальчишек с нашей улицы, — призналась Люба. — Они меня снежками забрасывают.

— Тебя? — удивился Санька, зная напористый и отчаянный ее характер.

— Ага! Прохода не дают. Проводи меня, — и Люба добавила «волшебное слово», которое заучивали с детства. — Я прошу тебя, пожалуйста!

Санька не мог отказать. Он был храбрым рыцарем с добрым сердцем.

— Пошли! — решительно сказал он.

Беляк понимал, что обстановка на ее улице не простая, что он идет на риск. Ему никак не хотелось нарываться на неприятности, а тем более вступать в потасовку. Но и отказать Любке он не мог. Что о нем подумают завтра в школе, если она расскажет, что он струсил, испугался сухановских?

Ее поджидали, прессуя в ладонях снежки, шестеро мальчишек. Они увидели Саньку Беляка рядом с Рогушкиной и стушевались. Ни один из них не решился бросить снежок в их сторону. Бросок снежка по Саньке мог вызывать ответную реакцию. Иными словами, означал бы нарушение едва установившегося перемирия.

Центральная улица Ленина делила Ломовку пополам, на два лагеря. На «Тобол» и «Сухановку». Между ними десятилетиями не прекращалась вражда. Она то утихала, то вспыхивала с новой силой, но случались времена перемирия и нейтралитета. Иван — дед по материнской линии — рассказывал, что когда они были пацанами, то тобольские и сухановские уже дрались между собой. И отец дрался в молодости и с гордостью говорил, что «завсегда одерживали победу наши, тобольские».

На этот раз драки не последовало. Ни когда он проводил Любу до калитки дома, ни потом, когда возвращался, обстреливаемый пристальными взглядами тех же мальчишек, и был внутренне готов к любым действиям. «Пусть только попробуют!» — мысленно говорил себе Санька, пряча в карманах сжатые кулаки.