Черное солнце
Шрифт:
— Расскажи, чем занимается Джеремайс.
— Я знаю только слухи и пересуды. Черная магия могущественна, даже очень. Говорят, Джеремайс хочет уничтожить всех вампиров раз и навсегда, но не думаю, что это правда. В конце концов, если бы у него была такая власть, он бы уже это сделал. Это всего лишь слухи и страхи, которые распространяют вампиры, чтобы заставить ненавидеть всех ведьм, оправдать кормление и убийство. Я двигаюсь в пространстве между ними, потому что знаю, что ни одна из сторон не права и не справедлива. Вот такой вот я.
Теперь все начинает обретать смысл. Передача вампиров
— А я, — говорю я ему, наконец-то задавая вопрос, который слишком долго не давал мне покоя. — Зачем ты на самом деле забрал меня? Ты правда с самого начала планировал продать меня тому, кто предложит самую высокую цену? Имело бы значение, вампир это, или ведьма?
Выражение его лица смягчается, пальцы легко скользят по моей щеке, прижимая ладонь.
— Я сказал тебе правду, моя дорогая. Я никогда не планировал отпускать тебя, — он на мгновение прикусывает губу, глядя на меня с обожанием. — Я наблюдал за тобой всю твою жизнь. С того момента, как родители впервые привезли тебя в Сан-Франциско, я был рядом.
Мои глаза округляются, сердце подпрыгивает в груди.
— Что?
Как такое может быть?
Он слегка улыбается мне.
— Я боялся, что слухи о ребенке Элис и Хакана оказались правдой. Поэтому, когда они приехали, у меня возникло ощущение, что ребенок был им не родной. Более того, я почувствовал в тебе вампира. Чувство вины начинало съедать меня заживо, когда я осознал, что из-за меня ты оказалась на попечении ведьм. Поэтому я присматривал за тобой. Наблюдал, как ты взрослела. Следил и ждал, ждал, пока тебе не исполнится двадцать один, чтобы проверить, правда ли то, о чем я догадывался, — он делает глубокий, прерывистый вдох, прижимая пальцы к моей скуле. — Я считал прошедшие годы, и впервые в своей жизни с болью осознал, что такое время.
Слезы наворачиваются у меня на глаза, в груди щемящее чувство.
— Ты наблюдал за мной? Ты наблюдал… всю жизнь? Все эти годы?
— Все эти годы.
Я пытаюсь проглотить комок в горле, но не могу.
— Значит, я никогда по-настоящему не была одинока?
— Ты никогда не была одна, лунный свет. Я всегда был там.
Я закрываю глаза, и слеза скатывается по моей щеке. Он протягивает руку и смахивает ее, а мое сердце готово разорваться. Все эти годы я думала, что одинока, что никто меня не понимает, и все же он присматривал за мной, убеждался, что я в безопасности, ждал время, когда я смогу принадлежать ему. Черт. Понятно, почему я всегда была таким параноиком. Если бы я только знала.
Когда открываю глаза, клянусь, я вижу проблеск в его глазах, эмоции. Его холодный фасад почти рушится. Затем он вдыхает через нос, и я чувствую, как сдержанность возвращается к нему.
— Ты был так суров со мной, — говорю я ему. — Лишил всего, что я знала, и просто… ты же мог сразу мне сказать.
— Ты бы мне не поверила. Хочешь, чтобы я извинился за то, что похитил тебя?
Я думаю об этом, потом качаю головой.
— Нет. Иначе меня бы здесь не было.
— И да, я был немного суров с тобой, — признается он, застенчиво поджимая губы. — Но я должен был.
• ? •
Должно быть, я снова заснула, потому что, когда открываю глаза, кровать рядом со мной пуста, а солнечный свет просачивается сквозь края плотных штор гостиничного номера.
— Солон? — я тихо вскрикиваю, ощущая пустоту.
— Здесь, — говорит он из ванной. — Бреюсь.
Я медленно сажусь и свешиваю ноги с кровати, чувствуя на своих плечах тяжесть последних двадцати четырех часов. Так много произошло физического и эмоционального, так много информации, что я действительно не знаю, как мой мозг во всем этом разберется.
«Кофе поможет», — говорю я себе.
Я встаю, совершенно голая, и осматриваюсь. Моя спортивная сумка была здесь вместе с ноутбуком, но Солон сказал, что принес их в дом. Так что, кроме платья, которое разорвано пополам, мне нечего надеть.
— Э-э, ты не мог бы кинуть мне полотенце? — спрашиваю я его, выглядывая из-за угла открытой двери ванной.
Солон стоит перед зеркалом в одних темно-синих боксерах, на лице остатки крема для бритья, на верхней губе и подбородке все еще остались волосы. И вампирский взгляд. Он смотрит на меня и тыкает в мою сторону бритвой.
— Когда ты в последний раз пила?
Я смотрю на лезвие, мои глаза снова поднимаются к нему.
— А ты?
Он улыбается мне.
— Если измерять в вампирском эквиваленте, поза шестьдесят девять…
— Помогает? — спрашиваю я, совершенно заинтригованная, и он тянется к вешалке для полотенец, протягивая мне одно. Я оборачиваю его вокруг себя.
— Теоретически, — говорит он, возвращаясь к бритью. — Но на самом деле, тебе нужно покормиться.
Голод вспыхивает внутри, но есть часть меня, которая его притупляет, которая не жаждет крови, пока это правда необходимо.
— Я могу подождать.
— Не можешь, — говорит он, заканчивая умываться. — Ты станешь намного сильнее, будешь мыслить яснее, — он поворачивается ко мне лицом и берет лезвие, разрезая кожу на шее, даже не вздрогнув. — Вот. Тебе даже не обязательно кусать меня, если боишься. Хотя мне нравится, когда ты так делала.
Я больше не слышу его. Все, что я вижу, — это алая кровь, стекающая по его шее, чувствую великолепный аромат в воздухе, через полсекунды я уже рядом, хватаю его, прижимаюсь губами к его коже.
Он отодвигается назад, пока не прижимается к стене, и замирает, пока я пью, его руки обхватывают меня в легком объятии, время от времени из глубины его существа доносится стон, дыхание тяжелое. В первые несколько минут я теряюсь из-за голода и жажды, так сильно нуждаясь в насыщении. Но потом, когда ко мне немного возвращается ясность, между нами возникает чувство покоя, нечто странно чистое и цельное, словно его кровь дает мне жизнь. Во время секса есть близость, но близость, когда он позволяет мне питаться от него, — это нечто совершенно другое.