Черное воскресенье
Шрифт:
Он набирался сил в одном из госпиталей Тель-Авива, когда Рэйчел пришла в его палату с послеоперационным обходом. Доктор Боумен оказалась привлекательной женщиной лет двадцати шести, с собранными в пучок темно-рыжими волосами. С самого начала обхода Кабаков не отводил от нее глаз. Ее сопровождали пожилой штатский врач и медсестра.
Медсестра откинула простыню. Доктор Боумен, не заговорив с пациентом, занялась его раной, надавливая пальцами на кожу вокруг нее. Потом рану осмотрел другой врач.
— Прекрасная работа, коллега, — похвалил он.
— Благодарю
— Так это вы меня штопали? — спросил Кабаков.
Она посмотрела на него чуть смущенно, словно сейчас только его заметила.
— Да.
— У вас американский акцент.
— Я американка.
— Спасибо, что приехали к нам.
Неловкая пауза, блеск зрачков. Рэйчел покраснела.
— Спасибо, что вы дышите, — ответила она и вышла из палаты. На лице Кабакова отразилось недоумение.
— Ну, чего уставился, чудак-человек, — проворчал старик-врач. — Тебе понравилось бы, если бы тебя поблагодарили за то, что ты сегодня целый день был евреем? — И он на прощание похлопал Кабакова по руке.
Неделей позже Кабаков, облаченный в мундир, покидая госпиталь, столкнулся с Рэйчел на ступенях у входа.
— Доктор Боумен!
— А, майор Кабаков, рада вас видеть. Выписались? — Она не улыбалась. Ветер прилепил прядь волос к ее щеке.
— Не согласитесь ли вы со мной пообедать?
— Благодарю, но у меня мало времени. Я должна идти. — И она скрылась в дверях.
На две недели, пока Кабаков восстанавливал связь с агентурой вдоль сирийского фронта, он исчез из Тель-Авива. В это же время он предпринял один рейд за линию прекращения огня, отправившись безлунной ночью к месту дислокации сирийских ракетных установок советского производства, которые оставались там в нарушение достигнутого соглашения и, несмотря на присутствие наблюдателей ООН, продолжали угрожать израильтянам. Ракеты одновременно взорвались на своих пусковых столах, обезобразив склон холма громадной воронкой.
Получив предписание вернуться в город, Кабаков возобновил знакомства с несколькими прежними своими пассиями, и нельзя сказать, что они его разочаровали. Однако он не забыл о Рэйчел Боумен и опять начал искать встречи с ней. Рэйчел пропадала в операционной по шестнадцать часов в сутки. Ее уже допустили ассистировать при обработке черепно-мозговых травм. Уставала она зверски, в ноздри лез насквозь пропитавший одежду, неистребимый запах дезинфекции. Ей ничего не хотелось, но и спорить не было сил. В конце концов она уступила, и они начали встречаться возле госпиталя, чтобы торопливо перекусить в кафе по соседству.
Обстоятельства не способствовали быстрому сближению. Рэйчел замыкалась в себе, ничего не рассказывала о своем прошлом и старалась не касаться настоящего. Изредка, по вечерам, если на этот день не планировалось новых операций, они усаживались в парке на скамейку и потягивали бренди из походной фляжки. Утомленная Рэйчел бывала не с состоянии поддерживать оживленный разговор, но обоюдное молчание не вызывало в ней чувства неловкости. Ей было покойно
Неожиданно этим свиданиям настал конец. Они, как обычно, сидели в парке, и Кабакову в сумерках показалось, хотя и не наверняка, что у Рэйчел глаза на мокром месте. Рэйчел и в самом деле готова была расплакаться. Только что закончилась безнадежная четырехчасовая операция, во время которой она в качестве специалиста по черепным травмам помогала нейрохирургу. На столе лежал семнадцатилетний араб с симптомами обширной субдуральной гематомы. Повышенное давление спинномозговой жидкости и наличие в ней следов крови не оставляли никаких сомнений в диагнозе. Последовало неизбежное кровоизлияние, и юноша умер. Угас у Рэйчел на глазах.
Кабаков, не ведая худого, решил поднять ее настроение байкой о скорпионе, забравшемся под нижнее белье танкисту-водителю, в результате чего один из сборных домиков из гофрированного железа был раздавлен в лепешку. Ожидаемой реакции Рэйчел не последовало.
— Вы о чем-то задумались? — спросил Кабаков.
Невдалеке по улице загромыхала колонна бронетранспортеров, и Рэйчел вынужденно повысила голос.
— Да, я думала. О том, что на вас одного, вероятно, работает как проклятый целый каирский госпиталь. Вы ведь, кажется, мастер заварить кровавую кашу? И занимаетесь этим даже во время перемирия, я не ошибаюсь? Вы да еще федаины.
— У нас не бывает перемирий.
— В госпитале поговаривают, что вы — суперкоммандос. Это правда? Отвечайте! — Рэйчел теряла выдержку, в ее голосе прорывались истеричные интонации. — Молчите? Я на днях бежала к себе в номер и услышала в холле ваше имя. Там был такой толстяк, второй секретарь какого-то посольства, хлестал водку с вашими офицерами. Он сказал, что, если наступит настоящий мир, вас придется пристрелить, как бешеного пса!
Вспышка гнева лишила ее последних сил, на Рэйчел вдруг навалилась страшная опустошенность. Зачем ей лезть во все это? — думала она, охваченная апатией. Но она чувствовала себя обязанной выговориться до конца.
— Тогда офицеры встали и один влепил толстяку пощечину. Потом... Потом они ушли, забыв про выпивку, — вяло закончила Рэйчел, опустив глаза.
Кабаков поднялся.
— Вам следует отдохнуть, доктор Боумен. Вредно так недосыпать, — сказал он и ушел.
Потом Кабаков на несколько месяцев погряз в кабинетной рутине. Его отозвали в Моссад, который лихорадочно оценивал вражеские потери в Шестидневной войне и вероятность повторного удара. Работа заключалась в проведении изматывающе однообразных опросов летчиков, сухопутных командиров и рядовых. Полученный материал кропотливо сопоставлялся с информацией, поступившей от агентуры в арабских странах, и суммировался, а сводки направлялись руководству для тщательного изучения. Кабаков стервенел от скуки, порой мозги его буксовали, и тогда он подолгу сидел в прострации в своей комнатушке.