Черное зеркало
Шрифт:
Лариса со страхом и одновременно с каким-то восторженным интересом слушала свою наставницу.
— Борзенков. Иван Николаевич… — продолжала Хильда. — Я давно его знаю. Его Лешаком прозвали, потому что он в лесу, как в собственном доме, ориентировался. Поэтому и послали лесных братьев ловить…
Хильда затянулась. Глубоко и мечтательно.
— А нас он долго поймать не мог. Литовцы тоже не лыком шиты. Лес для них что горы для чеченцев. Своя земля… Но достал все-таки. Когда братьев взяли — никого в живых не оставили. Всех расстреляли. А меня он как трофей — под себя… А ведь ты не поверишь, я тогда девчонкой еще была… Да, да, не улыбайся! Здоровой, честной немецкой девчонкой. Гельдерлина читала, над «Вертером» слезы проливала, цветы любила. Своего Зигфрида дожидалась… Да, эсэсовка! Но не шлюха! Это уж потом, в лагерях, сделали из меня черт знает что… Хотя Лешак, наверное, и не понял сдуру, что ему девчонка попалась.
— За что же мстить ему? — спросила Лариса. — Он же воевал. А ты кто была для него?.. Мы немцев к себе не звали…
— Да я не об этом… — как-то странно усмехнулась Хильда. — Понимаю, конечно, что я для него враг. И что наши тоже не ангелами были… Но ты себе даже представить не можешь почему… Влюбилась я в него. Вот так просто взяла и влюбилась… Пристрелить хотела, на куски разорвать, а не смогла. Хотя и случаев было предостаточно… Представляешь, Лариса: высокий, мощный. Глаза синие, волосы золотые… Словом, идеальный ариец. Зигфрид… Уж и намечтала себе в голове невесть чего… А он сдал меня властям, словно вещь какую-нибудь использованную, да и думать забыл о романтической немецкой девчонке…
— Ничего себе романтическая, — усмехнулась Лариса. — Эсэсовка… Даже представить страшно…
— Ну и ты теперь не лучше, — отмахнулась Хильда. — Помолчала бы… Кстати, ну-ка ответь, помнишь что-нибудь из Гельдерлина?
— Прости, забыла…
— Швайн! Я же учила тебя!
— Не до этого сейчас.
— Да, не до этого, — согласилась Хильда. Помолчала. — Другое меня бесило всю жизнь. Особенно когда узнала о его семье.
— Что особенного?
— Для тебя-то ничего. А для меня обиднее всего было, что этот Зигфрид после меня не нашел ничего лучшего, как с еврейкой снюхаться.
— С Софьей Наумовной-то? Она вместе с моим отцом служила.
— Теперь знаю. Все ваши родословные древа изучила.
— Зачем?
— А затем, что все знать люблю.
Хильда снова замолчала. Затем со злостью произнесла:
— Потому хотела отомстить, что даже сыночка своего юродивого только из памяти к нему оставила, а не прикончила как неполноценного… Хотя черт с ним! Это для Третьего Рейха он считался бы неполноценным. А для вашей дурацкой страны сойдет. Вы тут все неполноценные. Думала, хоть ты человеком станешь…
— Чем же мы хуже?
— А тем, что живете как свиньи. И на всех обижаетесь, что жить не дают. На нас, на американцев, на войну списываете… А сами разрушили еще больше… Мы ваши монастыри из орудий в упор не расстреливали и храмы просто так, за здорово живешь, не взрывали… Да и сейчас все, что еще осталось, разваливаете да разбазариваете. Полноценные, что ли? Как сама считаешь?
Лариса покосилась на Хильду. Вспомнила о Петродворце, Павловске, о бомбежках Ленинграда… Усмехнулась. Но промолчала.
— Вот и правильно, что молчишь. Нечего тебе сказать… Так что мой Иохан не дурней многих из вас… У него только одна блажь — на почве секса. Да и то не его в том вина.
— А чья?
— Хорошо, слушай дальше. Нервы у тебя крепкие — мое воспитание, — Хильда удовлетворенно улыбнулась. — Интересный рассказ будет… Так вот, было это уже после лагеря. На поселении. Меня, сама понимаешь, ни к Москве, ни к Ленинграду в те времена и на шаг бы не подпустили. Так что жила буквально там, где и срок отбывала. Сыну тогда лет двенадцать уже было… Квартировали мы в избе, разделенной на две половины. В соседней парочка проживала. Зек бывший со своей сожительницей, маленькой, узкоглазой и фантастически грязной. Оба вечно пьяные, каждый день драки, мат… У подружки его я никогда толком не могла глаз рассмотреть. Только щелки какие-то заплывшие. Словно постоянно в фиолетовых очках ходила. Синяки у нее один на другой наплывали и периодически лишь оттенок меняли. Может, и русская была, не знаю, но только в том состоянии, в каком она вечно пребывала, расовых отличий невозможно было выявить… Вот такие у меня были соседи.
Хильда закурила новую сигарету.
— И вдруг зек этот ко мне любовью воспылал. И каждый вечер — ко мне в гости. Я сначала с ним по-человечески поговорила. Не понял. Затем — по-своему. Так, как меня на родине учили с недоумками обращаться. Несколько дней не показывался, только из-за стенки матом крыл во все горло. Но, очевидно, и это его не проняло. Только еще больше раззадорило. И в один прекрасный день снова явился. «Я, — говорит, — тебя, курву фашистскую, буду по-нашенски уму-разуму учить». Сына моего в тот момент дома не было. Так что этот ублюдок смело набросился на меня и начал ломать. Руки выкручивать. Долго я сопротивлялась. Но в него словно бес вселился. Одолел все-таки. За руки, за ноги к кровати кое-как привязал. Платье, белье в клочки разодрал, навалился на меня и начал… А тут сын вошел. И остановился как вкопанный. Глаза вытаращил. И глядит. А кобель этот пьяный с меня соскочил. В одной рубахе, всклокоченный. Ноги и живот голые, грязные. И член торчит. Иохана моего сгреб, к стулу накрепко веревками прикрутил. «Гляди, — кричит, — как надо с немецкими шавками обходиться!» И снова на меня. Краем глаза заметила — сидит мой сын. Весь напряженный. Бледный. Глаза сверкают. Рот раскрыт. Из носа кровь сочится. И молчит, как внезапно обезумевший. А на мне эта сволочь корячится. Чувствую, как грязная вонючая плоть меня изнутри до самого живота протыкает. Вижу перед глазами эту пьяную харю, шею бычью, потную, напряженную. И кадык туда-сюда ходит. Дыхание смрадное, хриплое… И тут я не выдержала. Одна рука как-то сама собой из веревок выскользнула, и я ею, этой свободной рукой накрепко обхватила его за шею, чтобы вырваться не смог. Рот разинула как можно шире, напряглась, как кошка. Изогнулась. И — в горло зубами. Даже всосала в рот эту шею, чтобы захватить побольше. Сомкнула. Сцепила. И сжала, как клещами железными. Он взвыл. Захрипел. Вырываться начал. Кулаками лупить. А я глаза закрыла и зубами все глубже и глубже. Умирать так умирать, думаю. Но и ты, гнида ползучая, жив не будешь. Чувствую, зубы в мясо погружаются. В губы колючая щетина впивается. По языку — грязь, пот течет. Рот кровью наполняется. Еле проглатывать успеваю. Грызу. Буквально жую это горло. Головой мотаю, чтобы как можно больший кусок из него выкусить. И чую, зубы смыкаются. Кадык перекусывается. С хрустом каким-то… И тут, понимаешь, Лариса, такой я вдруг оргазм ощутила!.. Такое наслаждение!.. Готова была всех мужиков перегрызть, чтобы это бесконечно продолжалось…
Хильда помолчала, как будто переводя дыхание.
— Короче, сдох он. Затрясся. На меня навалился. Дернулся, вытянулся. И затих… Как я тогда из-под него вылезла и как из веревок выпуталась, уж и не помню. Иохана отвязала. А он сидит и не шевелится. Словно чурка деревянная. Не плачет. Не кричит… Молча сидит. И на меня, голую, растерзанную, всю окровавленную, во все глаза смотрит… С той поры свихнулся. Несколько месяцев словно немой был. Слышит, понимает, но молчит… Еле выходила. Шаман один помог. С женщинами ничего не может. Как увидит — трясется. Чувствую, хочется ему девку. Знакомить пробовала. Поженить… Все бесполезно. Боится, что загрызут… Вот только с мертвыми и может.
— А если ее усыпить на время? — спросила Лариса. — А не убивать.
— Пробовала. Бесполезно. Боится, что вдруг проснется и набросится… Ему нужно своими глазами видеть, как ее убивают. А еще лучше — если он сам это делает…
— А что дальше было? — поинтересовалась Лариса.
— В каком смысле?
— Ну, после того как ты этого зека убила.
— Ах тогда-то… Много чего было. Но сначала уходить надо было. Бежать.
— Почему? Это же самооборона.
Хильда презрительно скривилась:
— Какая там еще самооборона!.. Это и обыкновенному человеку доказать не под силу. А я сама знаешь, кем была для окружающих. Немкой. Фашисткой… И до суда бы не довезли. Растерзали бы… Бежать надо было.
Ну, сначала предприняла кое-что. Труп этого подонка на части разрубила и потихоньку в погребе закопала. Но не у себя, а на другой половине. А предварительно соседку свою до смерти напоила.
— На самом деле до смерти?
— На самом деле. Почти так же, как и ты со своей подружкой поступила. — Хильда усмехнулась. — Только я без яду обошлась. Для этой цели мне и самогону хватило. Влила ей в глотку столько, что едва из ушей не потекло… Короче, сделала так, что она захлебнулась им. Тут уж никакого следствия не надо. Весь поселок знал, какие у этой парочки между собой отношения были… Но это все только для того, чтобы время оттянуть. Все равно могли бы дознаться. Вот я ночку подходящую выбрала, и ушли мы с Иоханом в леса, надеясь выйти хоть куда-нибудь. Хотя заранее знала, что это дело безнадежное. Либо сами по себе где-нибудь в лесу сгинули бы… Либо зеки беглые поймали бы и сожрали с голодухи… Такое там тоже бывает… Просто повезло нам. На шамана наткнулись. Травы собирал. Год у него прожили. Этот шаман меня многому научил… Он и Иохана моего на ноги, как говорится, поставил. Более-менее в сознание привел и речь вернул. У него и с Романом встретились. Прятался от лагерной охраны… Короче, выжили.