Черное знамя
Шрифт:
— Зачем? Но я… — все смешалось в голове у Олега. — Но как же семья? Жена?
Все эти месяцы перед ним стояло лицо Анны, бледное и заплаканное, такое, какое он видел в зале суда, и он мечтал лишь об одном, что выберется из тюрьмы, вернется домой, обнимет ее и скажет «Извини, родная…».
— Семье придется подождать, — Ортенберг повысил голос, чтобы его было слышно за шумом двигателя. — Понимаю ваше желание, но сам товарищ Штилер хочет видеть вас немедленно, и не просто так он приехал в Петроград, достал автомобиль и отправил меня сюда… вот уже полгода,
Ясно, Паук на свободе, и на том же посту, где был прошлым летом.
Значит, ПНР существует, и не все в ней так плохо…
Но для чего Штилеру понадобился вчерашний узник, бывший редактор питерской партийной газеты?
Спрашивать бессмысленно — этот человек, несмотря на молодость и еврейское, совсем не евразийское происхождение, занимающий столь высокий пост в ПНР, может и не знать ответа, или иметь приказ о молчании.
Семье же, похоже, придется подождать до вечера, до того момента, когда его отпустят.
Зверски хочется обнять сына, зарыться лицом в волосы жены, и просто стоять, чувствуя на шее ее дыхание, ощущая знакомый запах, как бьется любимое сердце… но долг превыше всего, первым делом он должен думать о судьбе страны и партии, и лишь затем о собственном счастье.
— Каково там было? — спросил Ортенберг через плечо, и в голосе его прозвучало сочувствие.
— Так себе, — Олег поморщился. — Еще раз не хочется.
Крохотная, примерно четыре на три метра камера с серыми стенами, похожая на вырубленный в камне гроб… Железная откидная кровать, которую поднимают утром и опускают вечером, стол и табурет… Тонкий матрас, подушка, одно название, а не подушка, байковое одеяло, ничуть не защищавшее от холода… Судно и рядом настоящая раковина с краном, откуда течет ледяная, желтая от ржавчины вода… Окно, забранное решеткой, и наполовину снизу закрашенное серой краской, чтобы узник не мог видеть, что творится снаружи… Негаснущая голая лампочка пот потолком, раздражающая глаза, доводящая почти до безумия…
На стене — «Инструкция для заключенных».
За нарушение — оковы, перевод на хлеб и воду, лишение матраца.
Ванна раз в неделю, которую принимаешь на первом этаже, в специальном помещении, что одновременно служит обиталищем дежурного унтер-офицера и местом для встреч с посетителями, хотя в этом качестве никогда не используется.
Раз в месяц визит начальника и врача, краткий осмотр, еще более краткая беседа.
Убийственно однообразная и скудная кормежка…
Новая тюрьма Шлиссельбурга.
В Старой, помнившей еще Евдокию Лопухину, отправленную в «отставку» супругу Петра Первого, и Иоанна Антоновича, свергнутого младенца-императора, по слухам, все обстояло еще хуже…
Если бы Олег мог, он выдрал бы все это из памяти, вырезал, как опухоль.
Если бы мог…
— Понимаю, — сказал Ортенберг. — Вам наверняка не хочется вспоминать о том, что было. Зато хочется узнать, что творится сейчас в России и во всем мире. Я это желание предвидел. Пожалуйста, держите… — он улыбнулся, блеснули белые ровные зубы.
И
Тут было «Новое время», «Правительственный вестник» и «Сын отечества», эсдековская «Правда» и эсеровская «Заря Родины», кадетская «Русь» и даже черносотенный «Киевлянин», основанный некогда профессором Пихно, ну а в самом низу находились «Борьба», главное издание ПНР, и «Новая Россия», точно такая же, как раньше…
И на последней странице внизу указано «главный редактор: Багров В. И».
Значит, Севка остался на свободе, и газета выходит, как ни в чем не бывало…
На мгновение Олегу даже захотелось закричать от радости — они не смогли, все эти жандармы, полицейские и судьи не сумели заглушить голос евразийского колокола, зовущего народы России к истинной свободе!
Так, что там пишут?
«Президент Алексеев побывал на закладке нового крейсера…»… похоже, генерал, уверенно приближающийся к семидесятилетию, собрался пережить не только Российскую империю, но и Январскую республику.
И мы ему в этом поможем.
«Премьер Балашев выступил на открытом заседании Московской городской думы…».
Балашев? Не Коковцов?
— Это что, у нас новое правительство!? — спросил Олег.
Машина мчалась на запад, подпрыгивая на кочках и ухабах, и говорить, чтобы тебя услышали, приходилось громко.
— Да, еще с марта! — отозвался Ортенберг. — Алексеев, наконец, поддался на уговоры. Сколько лет ему дули в уши, что Коковцов слишком либерален, что он чуть ли не марксист, и вообще…
Теперь, значит, Петр Николаевич Балашов, юрист, дворянин, глава Всероссийского национального союза, умеренно правый, что не устроит ни левых, для которых любое подозрение в монархических симпатиях — что красная тряпка для быка, ни оголтелых националистов, коим всякий, кто не готов целовать портрет Николая Второго и ходить крестным ходом — вражина.
Кроме того, человек, начисто лишенный опыта государственного управления.
Одно дело — выступать с трибуны в Земском Соборе, критиковать оттуда действия министров, и совсем другое — управлять этими самыми министрами и выносить нападки дерзких на язык гласных.
Скорее всего, Балашев пытается угодить и нашим и вашим, и долго на месте не усидит.
— Посмотрим, сколько он продержится, — мысли Ортенберга, похоже, текли в том же направлении. — Наши об заклад бьются, что не больше полугода, самые решительные говорят о трех-четырех месяцах.
Олег листал газеты одну за одной, проглядывал заголовки, останавливался на фотографиях. Читать все равно не мог, слишком уж трясло машину, но хватало и обрывков информации, чтобы понять, что творится в стране.
Коковцов ушел, и это хорошо для ПНР, но прочее выглядит не очень славно…
Продолжают активно строить железные дороги, а это верный признак экономического бума… обилие рекламы говорит о том, что люди покупают предметы роскоши, что у них есть лишние деньги…
В такие стабильные времена народ мало интересуется политикой.