Чёрному, с любовью
Шрифт:
Внутри квартиры он мог слышать каждый звук с улицы.
Он мог слышать каждое слово, каждый звон бокала или металла, каждое шарканье ботинка, каждый выдох, каждый шорох одежды и волос. Он мог слышать каждое приглушенное ругательство, каждый нервный всхлип, каждое постукивание носком ботинка или пальцами руки. Он слышал скрип и скрежет шарниров, звон колокольчиков, скрип ступенек, когда кто-то входил в один из окрестных магазинчиков, таунхаусов или баров.
Он слышал шорох ветра в листве деревьев, высаженных вдоль улицы.
Он
Каждый запах в радиусе примерно пяти миль вокруг доходил до него через французские окна высотой в пятнадцать футов.
Он слышал падение каждой капельки пота и дождя по стеклу.
Большинство дней пребывание взаперти, под бомбардировкой всего по ту сторону стекла, гипса, дерева и металла вызывало у него желание пробить стену голыми руками. Он не раз испытывал искушение разбить одно из окон, бежать, бежать и продолжать бежать, пока та сжатая пружина в нем не расслабится.
Он знал правила.
Его уже наказывали.
Его наказывали много раз — раз за разом.
Воспоминания об этих наказаниях, о том, что они подразумевали, сдержали его даже сейчас, вопреки тому, что он сказал женщине секунды назад.
Брик пообещал в этот раз наказать её… и заставить его смотреть.
Старший вампир сказал, что он явно не слишком заботится о собственной шкуре, так что Брик попробует вместо этого наказать её и посмотрит, не сработает ли это получше.
Вспомнив это теперь, он ощутил, как удлиняются его клыки.
Он постарался контролировать прилив ярости — чтобы хотя бы не показать это лицом.
Он всё ещё стоял там, пытаясь решить, что делать — то ли всё равно стоит рискнуть наказанием, то ли у него могут быть другие варианты, как она уже поднялась на ноги и вновь оказалась возле него.
Вытерев рот, она подняла на него взгляд, и те кроваво-красные чернила окрасили её радужки.
Он так хорошо мог видеть в темноте, что половину времени забывал, что сейчас ночь.
Солнце было слишком ярким; оно причиняло боль глазам, слепило его.
Это всё равно что плыть по проклятому лесному пожару…
Но ему не нравился огонь.
Ему не нравилось даже думать про огонь, или деревья, или горящие деревья.
Он сосредоточился обратно на её хрустальных глазах.
Их кровавый цвет как-то на него повлиял.
К сожалению, это «как-то» ни разу не расслабило его.
Увидев отличие в его взгляде, она улыбнулась и сжала его руку.
— Хочешь посмотреть кино и потрахаться? — спросила она, взглянув в конец переулка, на дорогу. — Ещё рано. Даже одиннадцати нет. Нам необязательно кормиться. Есть и другие способы развлечься, братик.
Когда он проследил за её взглядом и взглянул обратно на неё, она улыбнулась ещё шире, крепче обвила его руку своей и прижалась к нему всем телом.
— Ты остался, — промурлыкала она. — Я думала, ты снова убежишь, но Папочка прав. Ты предпочтёшь сам вынести наказание, чем смотреть, как наказывают меня. Какой же ты хороший мальчик.
Он фыркнул, но ощутил, как затвердевает от её мурлыканья.
— Хочешь пойти в парк и потрахаться? — предложила она, улыбаясь ещё шире и лукаво вскидывая бровь прежде, чем он успел ответить. — Или в церковь? Или мы могли бы найти миленькое кафе у тротуара? Я бы хотела вознаградить тебя за то, что ты ведёшь себя как хороший мальчик. Твоя ревность ранее в сочетании с кормлением и без того возбудила меня, дорогой.
Он издал очередное полушутливое фырканье.
— А ещё разбудила твою внутреннюю эксгибиционистку, видимо, — сказал он.
— Это что, улыбка? — она потянула его за руку. — И с каких это пор моя эксгибиционистка «внутренняя»? А ты сам? Это же ты прошлой ночью захотел сделать это на ступенях Нотр-Дама.
Он позволил утянуть себя, позволил ей повести себя к относительно освещённому концу переулка, где фонари окрашивали улицу золотисто-оранжевым цветом.
Нюансы цветов на мгновение отвлекли его наряду с парящими частицами моросящего дождя, которые искажались от света фар и ветра, кружились в круглых лучах света над дорогой.
Он слышал радио из ближайшего окна, смех женщины, рёв телевизора… но его глаза ни на секунду не отрывались от изменявшихся пятен цвета дождя, фонарей, машин, мигавших неоновых вывесок и пешеходов, шагавших по скользкому от дождя тротуару.
Он наблюдал, как цвета и тени кружат по дороге, словно жидкий свет.
Он попытался вспомнить, какой сейчас месяц.
Октябрь? Ноябрь?
— Станет проще, — мягче произнесла она, обнимая его руку. — Обещаю, любовь моя.
Он отвёл взгляд от цветов и градаций света.
Он посмотрел на неё, уставившись в градации кроваво-красного в её радужках.
— Может, я этого не хочу, — сказал он.
Она вскинула тёмные брови над большими, огромными глазами, которые могли бы напоминать глаза оленёнка, будь они другого цвета.
— Ты не хочешь, чтобы стало проще? — спросила она всё ещё лукавым тоном.
Он был не в настроении для лукавства. Может, он в настроении для траха, но он не в настроении лукавить, флиртовать, позволять ей отвлечь его или обращаться с ним как с ребёнком.
Он до чёртиков устал от того, что им, бл*дь, управляют.
— Куда мы идём? — спросил он. — Когда мы вернёмся?
Он не имел в виду квартиру.
Он не имел в виду церковь.
Он вообще не имел в виду Париж.
Похоже, она это знала просто по тому, как он задал этот вопрос.
Поначалу она не отвечала.
И всё же он ощутил её вздох через свою и её кожу.
Когда этот вздох оборвался, её голос сменился с флиртующего на нормальный.
— Когда ты будешь готов, — ответила она.