Черные лебеди
Шрифт:
Приглаживая свои черные густые волосы, то и дело спадавшие на лоб, Зонов обеими руками (это была его привычка) поправлял сползающие на нос кругленькие очки в белой металлической оправе и, распаляясь все сильнее и сильнее, доказывал, что многие наши дипломированные ученые мужи от философии по-настоящему-то подлинного Гегеля и «не нюхали».
«Такой ли он сейчас? Все тот же ищущий, мятущийся, неугомонный?..» — думал Дмитрий. Затушив папиросу, он бросил окурок в урну, стоявшую недалеко от кресла, и неуверенно взялся за ручку высокой выкрашенной под дуб двери. Чтобы пройти к Зонову, нужно
— Вы к кому? — спросила секретарша.
— К Зонову.
Секретарша сказала, что Зонов в отпуске и что на работу он выйдет не раньше чем через две недели.
— Ему можно оставить записку?
— Пожалуйста.
Дмитрий написал Зонову записку:
«Георгий! Заходил к тебе. Ты, князь Светлейший, где-то на берегу Рицы или Голубого озера жаришь шашлыки и пьешь молодое грузинское вино. Я жарюсь под знойным солнцем столицы.
Мне очень, очень нужно тебя повидать. Если я впишусь в ритм твоих дел и забот, позвони моей жене по телефону: 31-17-43. Ольга Николаевна. А еще проще — позови кассиршу Олю из отдела «Одежда». Скажи ей, когда ты можешь меня принять.
На всякий случай — мой адрес: Колодезный переулок, дом 7, кв. 13.
Жму твою могучую уральскую лапу — неприкаянный грешник Дмитрий Шадрин».
Дмитрий передал записку секретарше и вышел из приемной.
Спускаясь по лестнице в вестибюль, он из окна увидел Ольгу. Она ходила по зеленому дворику министерства и время от времени бросала тревожный взгляд на парадную дверь, откуда вот-вот должен был выйти он.
Дмитрий остановился у широкого окна лестничной площадки и с минуту наблюдал за Ольгой. «Волнуешься, малыш? Ждешь…»
Когда он закрыл за собой тяжелую дверь вестибюля, Ольга уже стояла на каменных ступенях подъезда.
— Ну как? — бросилась она к нему.
Кивком головы Дмитрий позвал ее за собой и шел молча до тех пор, пока они не свернули на Кузнецкий мост.
— Неужели и здесь то же?..
Дмитрий сделал вид, что его волнует другое:
— Оля, а что, если мне придется выехать куда-нибудь на Север или на Дальний Восток? Поедешь?
Ольга пристально, с укором посмотрела в глаза Шадрина:
— Если ты еще хоть раз спросишь об этом, то я могу подумать, что ты до сих пор меня не знаешь.
— Больше никогда не спрошу.
— Наоборот, как раз я хочу уехать с тобой в любую глухомань. Я сама хотела об этом поговорить с тобой.
— Спасибо.
— Ты знаешь, Митя, я… тоже, как и ты… — Ольга не договорила.
— Что?
— Чувствую себя сильнее.
Шадрин посмотрел на Ольгу и улыбнулся:
— Из тебя, малыш, мог бы получиться хороший солдат. Жаль, что ты не была в моем взводе разведки.
Большая, разноголосая Москва, со своей людской пестротой, суетой и машинной неразберихой, с каменными глыбами нагретых солнцем домов плыла перед их глазами как огромная река в весеннее половодье.
IX
Часовой с винтовкой ввел в комнату арестованного солдата и тут же, по знаку Багрова, гремя сапогами, вышел. Переминаясь с ноги на ногу, солдат стоял у порога и простуженно покашливал, всякий раз поднося ко рту
«Нехороший кашель», — подумал Иван, вспоминая, что точно так же кашлял один из его сослуживцев, которого полгода назад с острой вспышкой туберкулеза положили в военный госпиталь, а потом совсем комиссовали.
— Проходи, садись.
Багров внимательно посмотрел на арестованного. Мятая, застиранная гимнастерка на нем висела мешком — видать, с чужого плеча. Иван знал, что если солдата отдают под арест по серьезным мотивам, то старшины не церемонятся: тут же переобмундировывают провинившегося, дают ему что похуже из старья, а иной раз и вовсе из того, что уже давно списано.
Кирзовые сапоги на ногах солдата были стоптаны. По заплатам и дырам на сгибах голенищ можно было судить, что они давно отслужили свой срок.
А солдат сидел и время от времени приглушенно и мелко, точно украдкой, покашливал.
«Наверное, держат в карцере. А там, известное дело…»
Иван отчетливо представил себе тюремный карцер. Подземелье. Полтора метра в ширину и два метра в длину. Пол цементный, холодный. В углу стоит вонючая параша. В нише сырой стены вмонтирована и замкнута на замок узенькая откидная железная койка, которую надзиратель поздно вечером отмыкает и в шесть утра снова замыкает. Брошенный в карцер арестованный семнадцать часов в сутки должен или стоять, или сидеть на холодном цементном полу, температура которого зимой и летом постоянная — несколько выше нуля.
— Давно под арестом?
— Двенадцатые сутки пошли.
— И все в карцере?
— В карцере, — голос солдата дрогнул. Казалось, что он вот-вот разрыдается.
— Простудился? — Багров протянул солдату открытый портсигар. — Кури.
— Спасибо.
Солдат неумело прикурил папиросу от папиросы следователя и снова разразился надсадным кашлем. На глазах его выступили слезы, которые он вытирал грязным кулаком.
— Что, крепкие?
— Нет… просто некурящий я, — глухо ответил солдат. Папиросу он держал так, словно гадал, что с ней делать: курить дальше или затушить в пепельнице, которая стояла на столе.
— Зачем же тогда закурил? — простодушно спросил Багров, точно перед ним сидел не подследственный, а младший товарищ.
— Да вроде как-то неудобно… Ведь угощаете…
Солдат осторожно положил горящую папиросу в пепельницу и, глядя на следователя, виновато улыбнулся. Лучше бы он не улыбался. В улыбке его колыхнулась такая тоска, столько было в ней усталости и безнадежности, что Иван невольно отвел от солдата взгляд и принялся листать уголовное дело. Теперь Багров уже не смотрел на подследственного, но тем не менее он как бы продолжал видеть его худое истомленное лицо, на котором проступающие скулы были туго обтянуты бледной кожей, подернутой сизым болезненным пушком. Такой пушок бывает по веснам у молоденьких деревенских поросят, которые с утра до вечера пробавляются тем, что добудут на оттаявших огородах. Бывает такой пушок и на лицах истощенных рослых солдат. Таких солдат Иван видел в войну в запасных полках. После систематических недоеданий, попадая на кухню, они так жадно набрасывались там на еду, что после наряда дней десять страдали расстройством желудка.