Черные Мантии
Шрифт:
– Не это ли дом Мадлен Бребан?
Задавая свой вопрос, он продолжал смотреть на ребенка. Заслышав голос путника, малыш поднял белокурую головку; большие голубые глаза мальчика улыбались; однако, оглядев незнакомца, малыш тут же потерял к нему интерес и снова принялся играть с камешками на пыльной земле.
Жандарм Маниго сделал несколько шагов вперед и приветливо сказал:
– Мы, значит, ищем тут одного бродягу, он преступление совершил, потому как умышленно, по злобе поджег скирды Жана Пуассона; это в местечке Ковий, недалеко отсюда. Не в службу, а в дружбу, покажите мне ваши бумаги: и вам вреда не будет, и нам польза.
Путник тут же вынул из корзины и протянул жандарму паспорт на имя Антуана Жана, бродячего торговца, засвидетельствованный совсем недавно в мэрии Шербура.
– Отпустите! – скомандовал издали бригадир, услышав текст записи в паспорте, громко прочитанный Маниго. – Все в порядке.
Путник подошел к домику и оказался рядом с ребенком, который снова посмотрел на него и попросил:
– Не ходи по моим камням!..
От голоса малыша к лицу путника прилила кровь. Он переступил порог и спросил, где найти Мадлен. Старая матушка указала ему тропинку к картофельному полю. Мадлен работала на солнцепеке, прикрыв голову платком; у нее было отменное здоровье, чистая совесть и хорошее настроение; женщина громко распевала какую-то песню. Увидев, что к ней приближается через сад бродячий торговец, она воскликнула:
– Вы напрасно стараетесь, приятель, у меня есть и иголки, и нитки, да и тканей полно.
Торговец молча продолжал идти. Взглянув на него повнимательнее, Мадлен побледнела.
– Несчастный, вы ли это? – пролепетала она; лопата выпала из ее рук.
Потом, отступив на несколько шагов и осенив себя крестным знамением, она проговорила:
– Но ведь господин Мэйнотт погиб! Все об этом говорят, а грамотные даже прочли в газетах! Так кто же вы? – прошептала женщина, охваченная суеверным страхом.
Торговец все приближался. Мадлен закрыла глаза руками, защищаясь от наваждения.
– Если поможет молитва… – начала она дрожащим голосом.
Это была мужественная женщина, но ее мужества хватал лишь на живых людей.
– Мадлен, – сказал Андре, остановившись перед ней, – я не погиб. Вы можете меня потрогать, если хотите…
– Прикоснуться к вам! – ужаснулась она.
– Мадлен, – продолжал Андре тихим голосом, – я не заслужил презрения порядочных людей. Я невиновен, клянусь вам!
– Ах! Он клянется… – пробормотала про себя Мадлен и решилась взглянуть на Андре сквозь пальцы рук, которыми она все еще прикрывала глаза.
Между тем ярко светило солнце, а страх при свете дня быстро проходит. Мадлен прошептала:
– Я не судья вам, господин Мэйнотт. Да простит вас Бог!
Затем под влиянием другого страха, который не могло рассеять даже солнце, она воскликнула:
– Но послушайте, несчастный! Повсюду ищут бродягу, который поджег скирды Пуассона. Вокруг полно жандармов! Если они вас увидят…
– Жандармы уже у вас, Мадлен… Я только что говорил с ними.
Ах!.. – вскричала кормилица, широко раскрыв глаза. – У нас! Жандармы! И вы с ними разговаривали!.. Уходите вон той дорогой, господин Мэйнотт… – и женщина указала, куда следует идти. – Они у всех спрашивают документы!
– Они уже проверили мой паспорт, Мадлен.
– Ах! Боже мой, если бы они арестовали вас в моем доме!
– Не называйте меня больше господином Мэйноттом, Мадлен. Я взял другое имя…
– Ах!.. – В третий раз всплеснула руками кормилица. – И она тоже! Она тоже!
Тут Мадлен отвела глаза.
– Вы сильно изменились, – заметила она.
– Да, – тихо сказал Андре, – изменился! Мой малыш не узнал меня.
На его ресницах блеснули слезы. Доброе сердце Мадлен сжалось.
– Она приходила? – спросил Андре, немного помолчав.
– Да, – ответила добрая женщина, – три раза.
– Только три раза?! – прошептал Андре.
– Париж далеко, а о вашем деле здесь еще помнят.
– Не возникало ли у нее желания забрать ребенка?
– Никогда. Она знает, что малышу у нас хорошо.
– Добрая Мадлен, да вознаградит вас Бог! Андре, казалось, заколебался, а потом спросил:
Разговаривала ли она с вами обо мне?
– Никогда, – снова ответила кормилица.
Андре покачнулся; ему пришлось присесть на мешок с картошкой. Кормилице стало его жалко.
– Но ее одежда говорит сама за себя. Она в глубоком трауре.
– Спасибо, – прошептал Андре. – Я очень устал, но нужно уходить. Мне хочется увидеть Жюли. Ради этого я проделал долгий путь.
Мы уже говорили, что Мадлен была жалостливой женщиной, но она была еще и нормандкой.
– А деньги у нее в Париже? – спросила кормилица.
Гримаса глубокого отчаяния исказила лицо Андре Мэйнотта, и он со стоном произнес:
– А ведь вы нас хорошо знаете, Мадлен!
– Как это они называли ту железную штуковину? – пробормотала женщина. – Боевая рукавица? Да если бы сотня свидетелей заявила под присягой, что господин Мэйнотт – вор, я бы не поверила… Но рукавица! Рукавица!.. А вообще все это меня не касается: ведь ребенок, милое дитя, здесь совершенно ни при чем!
XIV
ОТ АНДРЕ – ЖЮЛИ
Остров Джерси, Сент-Элье, 25 декабря 1825 года. «С Новым годом, Жюли! Вот и наступило Рождество! Поставил ли наш малыш вчера вечером свой башмачок на камин? Какие игрушки принес ему Иисус? Я тоже получил новогодний подарок, Жюли; Дед Мороз дал мне то, о чем я мечтал уже очень давно: надежного почтальона, который передаст тебе пакет моих писем. В августе, покидая Францию, я с трудом удержался от того, чтобы доверить свой тюремный дневник славному парню, который предоставил в мое распоряжение лошадь. Но я поступил правильно, не поддавшись искушению. Прямо или косвенно, но этот сельский парень принадлежит к некоему братству, которое нередко упоминается в моих письмах к тебе. Этот парень стоял у дороги по приказу человека, который нас погубил – и который меня спас, сам того не подозревая.