Черные ножи 2
Шрифт:
— Патруль! — шепнул Шамсутдинов, и мы тут же скользнули в густые заросли бурьяна возле покосившегося забора и залегли.
— Как мне все это надоело, Вилли! — бормотал себе под нос широкий, как славянский шкаф, громила в маскировочной накидке.
— Заткнись, Карл! — зло ответил ему кривоногий коротышка. — Это война! Нет времени, чтобы скулить. Нам и так сегодня порвали жопу.
— И порвут еще, — зло бросил верзила.
— Либо ты заткнешься, либо я тебя сдам гауптману Краузе…
Я все прекрасно слышал и понимал.
Патруль прошел
И все же в один момент чуть все не пошло крахом.
Мы перебрались через забор и пытались обойти дом, когда внезапно дверь резко распахнулась и на улицу, широко зевая, вышел толстый немец в кителе на голое тело и подштанниках, с горящей свечей в левой руке. Лицо его, озаряемое прерывистым светом огарка, было бордово-красного цвета и лоснилось от пота.
Видно, ему приспичило по нужде, вот и вышел во двор оправиться.
В первое мгновение все замерли, настолько неожиданно все произошло. Но тут же рот фрица стал открываться. Еще секунда, и заорет во всю луженую глотку, зовя о помощи.
И тут я успел среагировать первым — со всей дури заехал прикладам ППШ ему в солнечное сплетение. Немец согнулся пополам, свеча выпала из его руки и погасла.
Демин молнией рванулся к нему, зажал сгибом локтя рот и выхватил нож, собираясь прервать земной путь толстяка.
Немец громко икнул и испортил воздух. В нос ударил омерзительный смрад желудочных газов.
Но те мгновения, пока свеча горела, я успел заметить кое-что важное.
— Стой! Не убивай! Подожди! — негромко произнес я и указал на китель, надетый на толстого немца. — Взгляни на погоны. Нам попалась важная шишка — это же оберст — полковник! Наверняка, главный тут!
Шамсутдинов кивнул и рукой указал на приоткрытую дверь дома.
Глава 8
Крюков и Тарасов тут же нырнули в дом. Демин, все еще удерживая оберста за шею, затащил его внутрь, последними зашли мы с Шамсутдиновым, прикрыв за собой дверь. Короткая стычка, кажется, прошла незаметно, и мы никого не потревожили в деревне.
Миновав предбанник, заставленный всяческими вещами, нужными в хозяйстве, мы зашли в полутемную комнату, освещаемую лишь одной почти догоревшей свечей, стоявшей на столе. Но Крюков уже сориентировался в обстановке и зажег еще две свечи, и я смог разглядеть небогатое содержимое дома.
Стол. На нем богатство: большой ломоть сала, буханка хлеба, две открытые банки «Fleischkonserven» — немецкой тушенки, соленые огурцы, зеленый лук и две бутылки немецкого тридцати восьми градусного «доппелькорна» — одна пустая, вторая ополовиненная. Тут же валялась початая пачка сигарет «Korfu». В сало был воткнут армейский нож.
Прочая же обстановка оставляла желать лучшего. Старенький половичек на полу, невысокий шкаф у дальней стены, кровать, печь, от которой шло ощутимое тепло, полати вдоль стены, задернутые поверху занавесками, пара сундуков по углам, какая-никакая скудная посуда…
Когда мы зашли, с постели медленно поднялась полуодетая женщина. Сквозь ночную рубашку из тонкой французской кружевной материи просвечивало худое обнаженное тело. Была она еще молода — лет тридцать на вид, но изможденная и совершенно бледная. По всему видно — местная. И настолько не вязалась эта французская рубашка с ее опустошенным лицом, что все удивленно замерли, разглядывая женщину.
Заорет? Нет, молчит.
— Свои мы, родная! — негромко произнес Шамсутдинов. — Главное, не шуми! Нам этого не надо!
Женщина кивнула, не сводя с нас тусклого взгляда. Казалось, ее в этой уже ничего не интересует. Если бы я мог хоть как-то ее взбодрить… но выйти из состояния апатии она могла лишь собственными силами. Которые, судя по всему, у нее уже давно кончились.
Оберста бросили на пол, он тихо скулил, предчувствуя скорую смерть, и периодически портил воздух. Хозяйка дома перевела взгляд на него, и уже не отводила глаз от его жирного, лоснящегося лица. Я никак не мог уловить то чувство, с которым она разглядывала немца. Отвращение и ненависть? Нет. Приязнь. Тоже нет. Безразличие. Сомневаюсь. Брезгливость.
Крюков подошел к ней ближе, накинул на ее плечи старую шаль и отвел к постели. Женщина послушно села, даже не пытаясь проявить инициативу — просто делала, что ей говорили.
— Я могу немного по-немецки, — сообщил я Шамсутдинову, и кивнул на толстяка, — если этого допросить надо…
— Отлично! — обрадовался капитан. — Спроси его, кто командир, сколько солдат в деревне, какие машины стоят в ангарах и как устроена охрана?
Я присел на корточки перед фрицем. Тот быстро трезвел, но все так же неистово исходил потом. Легкая добыча — он не будет сопротивляться и скрывать сведения, выложит, как миленький, все, что знает. Слишком сильно боится смерти. А ведь смерть придет к каждому, рано или поздно. И бояться нужно лишь плохой смерти, бессмысленной и глупой. Немец этого не понимал, поэтому был простой фигурой для обработки.
— Господин оберст, — начал я на хохдойче, — вы понимаете меня?
— Пшекшашно понимай! — ответил он мне на баварском наречии, которое не каждый коренной немец разберет — слишком много шипящих, а некоторые слова произносятся в корне иначе. Все равно, что слушать польскую речь — вроде и понятно кое-что, а потом как запшекают — и хрен разберешь, чего лопочут.
Я поморщился, но все же продолжил и начал задавать те вопросы, ответы на которые желал знать капитан.
Выяснилось следующее: в деревне главный он — оберст Гроскопф; солдат при нем не больше сотни — остальные расквартированы по соседним деревушкам; в ангарах, как мы и предполагали, находились экспериментальные прототипы секретных танков, в количестве трех штук. При машинах неотлучно присутствовали члены экипажей и техники. Все остальные, кто находился на МТС — обычная охрана, но было их много — порядка сорока человек.