Черные собаки [= Черные псы]
Шрифт:
Джун была нетерпелива: «Какой смысл притворяться, будто ты не видел того, что подсунули тебе буквально под нос? Что за нелепые капризы, Джереми? Ты почувствовал мое присутствие, как только перешагнул порог дома. У тебя было предчувствие опасности, а затем подтверждение. Если бы ты не прислушался к собственным ощущениям, то получил бы весьма болезненный укус. Все очень просто: я тебя предупреждала, оберегала, и если ты, несмотря на это, продолжаешь упорствовать в своем скептицизме, то, значит, человек ты попросту неблагодарный и не следовало мне вообще тратить на тебя время».
Бернард находился в приподнято-возбужденном состоянии: «Вот уж воистину весьма показательный пример! Конечно, нельзя исключать возможности, что некая форма сознания способна пережить смерть и действовать в предложенных обстоятельствах в сугубо
«Ну да! — слышу я реплику Джун. — А если бы именно этим мы и занимались, как бы ты об этом узнал? А если бы и узнал, все равно бы не поверил. Я позаботилась о Бернарде в Берлине и о тебе прошлой ночью, потому что хотела кое-что вам продемонстрировать, хотела показать вам, как мало вы знаете о Богом сотворенной и исполненной Богом Вселенной. Но нет таких доказательств, которых скептик не мог бы встроить в свою маленькую убогую схему…»
«Чушь! — шептал мне в другое ухо Бернард. — Мир, который открывает нам наука, светел и полон чудес. Нет нужды выдумывать Бога только потому, что мы не понимаем его от начала и до конца. А мы ведь только в самом начале пути!»
«Как ты думаешь, слышал бы ты меня сейчас, если бы какая-то часть меня не осталась здесь, в этом мире?»
«Мальчик мой, ты ровным счетом ничего не слышишь. Ты выдумал нас обоих, отталкиваясь от того, что ты про нас знаешь. Здесь нет никого, кроме тебя».
«Здесь Бог, — сказала Джун, — и здесь Дьявол».
«Ну, если Дьявол — это я, — заметил Бернард, — тогда мир — совсем не плохое место».
«Истинным мерилом того зла, которое несет в себе Бернард, является степень его простодушия. Ты же был в Берлине, Джереми. Ты сам видел, сколько горя он и ему подобные способны принести людям во имя прогресса».
«Ох уж эти мне жалкие монотеисты! Мелочность, нетерпимость, невежество, жестокость, которую они всегда были готовы спустить с цепи, в полной уверенности…»
«Бог любит нас, и он простит Бернарда…»
«Благодарю покорно, любить мы способны и без Божьего участия. С каким же все-таки потрясающим нахальством христиане присвоили это слово!»
Голоса явно решили обосноваться здесь надолго, они были неотвязны и уже начали мне надоедать. На следующий день, когда я подрезал в саду персиковые деревья, Джун сказала, что дерево, над
Я попытался вмешаться:
— Послушайте, вы оба! Вы находитесь в параллельных измерениях, вне зоны компетенции друг друга. В задачи науки не входит доказывать существование или отсутствие Бога, а измерение Вселенной не имеет отношения к духовным поискам.
В ответ — озадаченное молчание. Мне показалось, они ждут, что я скажу дальше. А потом я услышал, как Бернард тихо сказал (или это я заставил его сказать), обращаясь к Джун, а не ко мне: «Все это, конечно же, очень интересно. Однако Церковь всегда старалась поставить науку под свой контроль. Всю систему знания, если уж на то пошло. Взять хотя бы случай Галилея…»
И Джун тут же перебила его: «А не Церковь ли в течение целых столетий в одиночку поддерживала в Европе какую бы то ни было ученость? Помнишь того человека, который, когда мы в 1954 году приехали в Клюни, провел нас по библиотеке?..»
Когда я позвонил домой и пожаловался Дженни, что я, должно быть, схожу с ума, она с радостной готовностью отказалась меня утешать.
— Ты же так хотел узнать о них побольше! Ты их упрашивал, ты их обхаживал. Вот и получил, что хотел, вместе с их разборками и всем прочим.
Она пришла в себя после второго по счету приступа смеха и спросила, почему я не записываю все, что они говорят.
— Смысла нет. Они талдычат одно и то же.
— А я тебе что говорила? Но ты же не слушаешь. Разворошил муравейник, вот тебя и наказали.
— Кто?
— Это ты у матушки моей спроси.
В самом начале очередного ясного дня, вскорости после завтрака, я забросил все дела, отодвинул подальше все свои умствования и с роскошным чувством прогульщика надел дорожные башмаки, отыскал крупномасштабную карту местности и сунул в рюкзак флягу с водой и пару апельсинов.
Я пошел по тропинке, которая начинается сразу за bergerieи ведет на север по-над сухой лощиной, через рощи каменного дуба и, прежде чем подняться на плато, выписывает зигзаги у подножия массивного утеса Па де ль'Азе. Если идти хорошим шагом, то через полчаса я уже буду стоять наверху, на Косс де Ларзак, где сквозь сосны сквозит прохладный бриз и открывается вид на Пик де Вису, за которым примерно в шестидесяти километрах южнее сияет серебряная заноза Средиземного моря. Я пошел по песчаной тропинке через сосновые рощи, мимо известняковых выходов, из которых дождь и ветер вырезали подобие древних руин, а потом — на открытую пустошь, которая поднимается вверх к Бержери де Тедена. Оттуда видно все плато, через которое до деревни Сан-Морис-де-Наваселль можно дойти за несколько часов. От деревни километрах в полутора — огромная расщелина Горж де Вис. И где-то там, если взять чуть влево, на самом краю ущелья стоит дольмен де ла Прюнаред.
Но для начала нужно было вернуться немного назад, через рощицу, в Ла-Вакери. Есть некое простое удовольствие в том, чтобы входить в деревню на своих двоих и покидать ее тем же манером. Тогда какое-то время можно тешить себя иллюзией, что, в отличие от остальных людей, чья жизнь вертится вокруг дома, работы и социальных связей, ты самодостаточен и свободен и не обременен ни собственностью, ни обязательствами. Этого великолепного чувства легкости никак не достичь, если ты проезжаешь сквозь деревню на машине, встроившись в транспортный поток. Я решил не заглядывать в бар ради чашечки кофе и сделал остановку только для того, чтобы пристальнее рассмотреть попавшийся по дороге памятник и переписать в блокнот выбитую на постаменте легенду.