Черные тузы
Шрифт:
– И что же Анатолий изрек в последний раз? – спросил Аверинцев. – Или что вы за ним записали?
– Сейчас, поищу записи, – Катерина Николаевна поднялась с кресла, быстро вышла из комнаты и вернулась с изящным блокнотиком в кожаном переплете. Снова села в кресло, перевернула несколько страничек. – Тут глупости всякие, личное, чужому человеку не понять. Ну вот, хотя бы последние его записанные слова.
– Так-так, – Аверинцев обратился в слух.
– Было такое мглистое сентябрьское утро, – Катерина Николаевна улыбнулась воспоминанию. – А воздух теплый-теплый, будто ушедшим летом потянуло. Помню, Толя поднялся тем утром, накинул халат и выпил чашку кофе. Потом он распахнул окно, обе створки. Положил локти на подоконник, выглянул на улицу и долго так дышал этим сладким медовым воздухом. А потом обернулся ко мне и говорит, вот, я записала, – она провела крашеным ногтем по рукописным строчкам в блокноте. – Говорит: «У, какой туманище на дворе, будто кто молоко по небу разлил». Правда, здорово, образно?
– Очень даже здорово, – пришлось согласиться Аверинцеву. – И очень даже образно.
– Ему бы стихи писать, – сказала Катерина Николаевна, обрадованная похвалой. – Я так Анатолию и говорила: пиши стихи, ты ведь мыслишь образами. Да, из него бы вышел незаурядный поэт. Но он все отговаривался, все нет времени.
– Чистая правда, – согласился Аверинцев. – На стихи у него времени не хватало. Работал человек, как говорится, не покладая рук. Какие уж тут рифмы и художественные образы? Можно блокнотик посмотреть?
Приняв из рук хозяйки блокнот, Аверинцев перелистал несколько станиц, выборочно прочитал записи и вернул книжечку со словами:
– Вам бы самой стихи писать. Мне кажется, у вас это лучше выйдет, чем у него.
Катерина Николаевна положили блокнот на журнальный столик. Прикусив нижнюю губу, она на минуту задумалась и, наконец, сказала:
– Странная история: прожила с человеком больше двух лет и не могу про него толком рассказать. Но все равно, я убеждена: по натуре Толя поэт. Пусть мне нечем подкрепить свои слова, но это так.
– А как сам Анатолий Владимирович относился к тому, что вы записываете его, что называется, афоризмы?
– Само собой, это ему не нравилось. Он, бывало, как рявкнет: «Ты что там калякаешь? Что ты там мараешь на своих листочках? Может, отчет для ОБХС составляешь?» Так рявкнет, что мурашки по спине побегут. Но тут же отойдет, он вообще отходчивый. Вспыхнет и погаснет. Возьмет у меня эту записную книжку, полистает и бросит: «Охота тебе бумагу пачкать, чешую эту записывать? Видать, ты совсем с головой не дружишь. Читать твою писанину противно, тошно». Поэтому в последнее время я и записывала мало, тайком. И вправду, кому понравится, когда за человеком ходят с блокнотом и записывают какие-то слова? Нормального человека это, по крайней мере, раздражает, не может не раздражать. Поэтому я Толю хорошо понимаю, ну, когда он злился.
– Какие-то вещи у вас от него остались? Записи, например, ещё что-то?
– Нет, ничего не осталось, даже пары драных носок, – Катерина Николаевна грустно покачала головой. – Я ещё в больнице лежала, когда он пришел сюда, собрал два своих чемодана и оставил ключ на этом вот журнальном столике. Честно говоря, я рада, что он так поступил. В этом поступке просматривается Толина внутренняя деликатность. Оставь он свои вещи на месте, в моей квартире, что было бы… Я постоянно натыкаюсь на них взглядом – и мне больно. Нет, Толя поступил деликатно, – Катерина Николаевна говорила так, будто спорила сама с собой. – Он избавил меня от лишней душевной боли. Собрать веши – и уйти. Это как-то по-мужски. Правда?
– Очень даже по-мужски, – в который уж раз согласился Аверинцев. – А ваши вещи он случайно не прихватил? Заодно уж. Ну, может, на память или как?
– Что вы, – Катерина Николаевна поморщилась. – Толя никогда чужого без спросу не возьмет. Он любил повторять: «Мне чужого не надо». Это одно из любимых его выражений.
– Его вы тоже записали в блокнот, это выражение?
– Нет, разумеется. Я записывала поэтические метафоры, образы, – Катерина Николаевна не заметила иронии. – Правда, – она на секунду задумалась, – у меня в то самое время, когда ушел Анатолий, пропал золотой браслет и колечко с камушком. Еще бабушкино. Это как бы гарнитур, колечко и браслетик. Но Толя их взять не мог, в этом я уверена на сто процентов. Видимо, сама и потеряла. Или в мусорное ведро случайно смахнула со стола. И не заметила. После больницы я сама не своя ходила. Ничего не соображала, ничего не помнила. И ещё Толин уход…
– Я просто хотел узнать, – Аверинцев откашлялся в кулак. – Вы прожили с Овечкиным два года, можно сказать, одной семьей. И не завели детей. Он был против такой идеи, завести детей?
Катерина Николаевна вздохнула и минуту просидела молча.
– Мы говорили об этом несколько раз, – она отвела взгляд куда-то в угол комнаты. – Обсуждали это. Я не настаивала. Мужчина сам должен созреть до этого решения. Я Толю не торопила. Но он нет, он не хотел детей. Говорил, что сейчас он себе не может позволить ребенка. Он и меня сумел убедить в своей правоте.
– Каким образом?
Аверинцев уже понял, что зря свернул на эту тему, что задает бессмысленные и, возможно, жестокие вопросы, но слово уже сказано.
– Толя говорил, что ребенок это всегда тайна, не разыгранный лотерейный билет. Наперед знаешь, что шансов выиграть ничтожно мало, но продолжаешь надеяться. Продолжаешь думать, что из этого крошечного существа получится что-то хорошее, может, великое. Приятное заблуждение – и только. Годы идут, ребенок превращается в чужого взрослого дядю или тетю. И понимаешь, что ты, родитель, снова проигрался. Это мысли Анатолия.
– Возможно, в чем-то он и прав, – неожиданно для себя сказал Аверинцев. – В чем-то прав. Может быть.
– А у вас есть дети?
– Сын, – кивнул Аверинцев. – Уже взрослый совсем.
– Как я вам завидую, – Катерина Евгеньева сокрушенно покачала головой.
Аверинцев хотел ответить, что завидовать тут совершенно нечему. От взрослых детей только большие проблемы. Но Аверинцев только вздохнул – и промолчал.
– Когда Овечкин жил в вашей квартире, он с кем-то общался? Может, к нему приходили знакомые или по делу? Он кому-то звонил или ему звонили?
– Звонил несколько раз его дядя, он за городом живет. Были звонки и с работы. Но кто именно звонил, Толя мне никогда не сообщал. Я его как-то спросила, кто звонил. А он и говорит: ты и так быстро стареешь, а много будешь знать, ещё скорее в старуху превратишься. Это у него юмор такой черный, своеобразный. Я ведь младше Коли на четыре года.
– Да, юмор своеобразный, – сказал Аверинцев. – Не сразу и поймешь, что это и есть юмор.
– Совсем забыла сказать, – Катерина Николаевна тронула ладонью лоб. – Наверное, это не имеет никакого значения, но лучше уж сказать. Только вчера Овечкиным интересовался какой-то его сослуживец.