Черные тузы
Шрифт:
– А что это ты так ходишь, ну, как паралитик? – отец заглянул в лицо сына. – Ходишь, будто у тебя ноги отнялись?
– Мой начальник Крошкин, редактор отдела, купил дорогие ботинки, а они ему маловаты. В магазине не меняют, нет его размера. А ботинки ему очень нравятся. Вот он и попросил меня походить в них по редакции, разносить их немного. Но эти ботинки и мне малы. Но я их уже второй день ношу, вину заглаживаю. Статью одну в срок не сдал, вот теперь мучаюсь в этих колодках.
– А я думал у тебя после взрыва легкая контузия, – отец рассмеялся громко, в голос. – Поэтому ты боком ходишь.
– Нет у меня никакой контузии, – Росляков испытал приступ смущения. – Твой приятель покойник Савельев хотел сделать из меня мужчину. Видимо, у него ничего не получилось. Ведь настоящий мужчина не станет разнашивать ботинки своему начальнику. Так?
Отсмеявшись, отец сделался серьезным.
– Слушай, я и сам толком не знаю, что такое настоящий мужчина, – сказал он. – Честно, не знаю. И вообще, оставайся тем, кто ты есть. Сейчас нам не до словопрений. Нас осталось только двое. И вообще наши акции здорово упали. Надо как-то выпутываться из этой истории. Но как? Что ты по этому поводу думаешь?
– Ты знаешь, после взрыва я утратил эту способность, думать, – Росляков потер ладонью горячий лоб. – Может, действительно, меня слегка того… Контузило. А если хочешь правды, правда такова: у меня маленькая зарплата, а про гонорары я давно забыл. Потому что писать некогда. Человеку с такой маленькой зарплатой думать вообще не положено. Разумеется, на сигареты и квартплату денег хватает. Но думать с такой маленькой зарплатой – это уже роскошь.
– На кого ты злишься? На меня или на себя самого? Сегодня я разговаривал с врачом. Он гарантировал, что у меня есть ещё в запасе месяц два. А дальше не знаю, как все повернется. Скорее всего, я уже не смогу тебя защитить. Но у тебя времени и того меньше. Еще день-другой и, если мы не предпримем какие-то меры, ты потеряешь все. И даже собственную жизнь. А ты думаешь о каких-то пустяках: о сгоревшей даче, об эмоциях своей матери, ботинки начальника разнашиваешь. И вообще, ведешь себя так, будто тебе ещё сто лет намерено. На самом деле ты просто сдался, прекратил борьбу. Я прожил не такую уж короткую жизнь и поверь мне на слово: нет в жизни вещей, ради которых стоило бы умирать. Но есть вещи, ради которых стоит убивать. Ты понимаешь разницу? Ты ещё молодой, понять разницу трудно. Но ты все-таки постарайся.
Отец полез в карман, вытащил пакетик леденцов, повертел его в руках и, сказав «к черту», бросил конфеты в корзину для мусора. Он взял со стола Рослякова пачку сигарет и закурил. Росляков, ощутив укол совести, пристально вгляделся в серое больное лицо отца.
– Что ты задумал?
– Ты что-то рассказывал мне о своей невесте, о Марине. Сегодня я хотел бы с ней познакомиться.
– Она мне больше не невеста. Я её потерял. Навсегда потерял. Сейчас Марина живет с каким-то зодчим малых форм. Одним словом, со скульптором живет.
– Это без разницы, с кем она живет и где прописана. Для дела мне нужна девушка. Красивая, эффектная, не слишком обремененная умом, но не совсем уж тупица. Твоя, вроде, подходит.
– Что ты задумал? – от внутреннего напряжения голос Рослякова сделался тонким.
– Не твое дело. Сегодня же вечером устрой мне с ней встречу. Я позвоню после обеда.
Отец потушил окурок о каблук ботинка. Как обычно, он появился ниоткуда и ушел в никуда.
Глава двадцать пятая
Бывший пресс-секретарь Марьясова Павел Куницын коротал время на зимней даче. Сидя в кресле у окна, он смотрел через стекло на знакомый во всех деталях пейзаж. Белое снежное поле с темными проплешинами земли, глухой двухметровый забор, черные стволы деревьев, ветви старой яблони, резко очерченные, словно вырезанные на гладкой поверхности искусным гравером. На ветках стайка воробьев. Унылое зрелище. Время от времени Куницын опускал глаза и подолгу разглядывал изувеченные руки, забинтованные кисти и предплечья. Из бинтов одиноко выглядывали чудом уцелевшие во время взрыва пальцы. Вот большой и указательный пальцы левой руки и вот ещё большой палец правой руки. Всего-то и осталось. Десять минус семь – равняется три. Как ни крути, только три. Когда Куницын смотрел на свои руки, слезы наворачивались на глаза, начинали неприятно щекотать веки. Лучше не смотреть. Он снова глядел на занесенное снегом поле и веселую стайку воробьев.
Куницын выписался из больницы пять дней назад, он рассчитывал, что дома, в теплых родных стенах, спасется от меланхолии, думал, здесь, рядом с любящей женой, станет легче. Хоть немного отпустит давящая душу тоска. Наконец о нем вспомнит, бывший начальник. Марьясов, безусловно, не даст своему преданному помощнику засохнуть на корню. Ворочаясь бессонными ночами на больничной койке с неудобной панцирной сеткой, Куницын передумал о многом. Он ждал, что к нему в больницу придет Марьясов, скажет какие-то, пусть пустые, легковесные, но такие нужные слова утешенья. «Только в несчастье узнаешь цену дружбе», – решил Куницын в больнице, но развивать, углублять эту тему не стал, иначе пришлось бы заплакать.
Марьясов так и не явился. Куницына навещал Трегубович. Раза три или четыре, всегда под вечер, он, немного хмельной, заявлялся с бутылкой коньяка в палату и, сосредоточенный на каких-то своих мыслях, просиживал добрый час возле двоюродного брата. Последний раз Трегубович принес и положил на тумбочку брата какой-то слюнявый любовный роман с голой сисястой бабой на обложке. Куницын раскрыл книгу наугад, на первой попавшийся страницы. «Ее чувственные ноздри раздувались и трепетали», – прочитал Куницын. Без всякой причины на душе стало совсем погано. Он закрыл книгу, положил на тумбочку и больше её не открывал.
«Так ко мне Марьясов и не придет?» – спросил брата Куницын в последнее его посещение. Трегубович лишь пожал плечами и косо нехорошо усмехнулся: «Мне твой начальник не докладывается». «А у тебя как дела?», – через силу спрашивал Куницын, утративший к жизни всякий интерес. «Нормально, хорошо дела», – Трегубович тонул в улыбке. «В каком смысле хорошо дела?» – странно лежать на больничной койке, страдать от душевной и физической боли и ещё слышать, что у кого-то в этом проклятом мире хорошо идут дела. «Скоро я разбогатею», – Трегубович улыбался так глупо, что Куницын всерьез задумался о его умственных способностях. «Когда мы закончим дело, я получу хорошие деньги, – сказал Трегубович. – Мне они причитаются». «Тебе много что причитается, – сказал Куницын. – Но это не значит, что тебе эти деньги отдадут».
Трегубович, чувствуя, что разговор идет не так, не весело, а на тоскливой минорной ноте, предпринял судорожную попытку растормошить брата: «А помнишь, как мы справили Новый год? Закатились в кабак, девочек взяли первый сорт». «Хорошо повеселились, – вздохнул Куницын. – Ты ещё стянул с деда Мороза ватную бороду. И дал ему в ухо. Так дал, что с него шапка слетела. А самого деда под столом искали». Трегубович продолжал мечтательно улыбаться. Больше говорить было не о чем, нечего было вспоминать. Куницын зевнул, давая понять, что утомился и хочет спать, а посетителю пора на выход. Трегубович понял намек, поднялся и ушел. А Куницын ещё долго ворочался на кровати. В полночь, ещё не приняв снотворного, он долго думал о Марьясове и человеческой неблагодарности. И, наконец, сделал философское обобщение. «Люди не помнят добра. На то они и люди, чтобы добра не помнить», – решил он.