Черный ангел

Еремеев Валерий Викторович

— Вот, вот. Что и требовалось доказать.

Тома накладывает на тарелки большие куски судака, зажаренные в яйцах и муке. Этот судак — моя гордость. Я принес его с рыбалки, на которую ходил с Жулиным неделю назад. Мы просидели с ним полдня — ни хрена не поймали, но зато выхлестали два пузыря водяры и разошлись ни с чем. На обратном пути я заскочил на рынок, где мне посчастливилось купить у частника двух здоровых судаков — по два с половиной кило каждый, которых я и представил в качестве собственных трофеев. Посмотрев внимательно на меня и на рыбу, Тамара приняла решение, достойное царя Соломона, она сделала вид, что поверила.

— Хорошо, допустим, я бы взялся за это дело… Но что я еще могу узнать? — начинаю

рассуждать я. — Все что я мог придумать в тот день, когда это произошло, это прокрутить версию с клубом. Это ведь было именно моя идея. Я сказал об этом Жулину, а он, в свою очередь, своему начальству и столичным сыщикам. И это идея себя полностью оправдала. Других у меня просто нет. Когда убивают человека, это может быть вызвано либо его профессиональной деятельностью, либо личной жизнью. Есть и третье: случайность, нелепое стечение обстоятельств. Сюда же можно отнести и нападения маньяка. По отношению к Перминову, я не вижу ни первого, ни второго. Он еще даже не успел приступить к делам, чтобы кому-то здесь помешать. Практика подсказывает, что мешающего чиновника всегда сначала пытаются подкупить. Если это не проходит, переключаются на вышестоящее по должности лицо и покупают его, чтобы тот своей властью помешал своему подчиненному. Заказывают убийство только в самом крайнем случае, когда ничего не действует, когда чиновник либо честен, что крайне редко, либо, что чаще, уже куплен и работает на конкурентов заинтересованной стороны. Нужен приличный промежуток времени. Личные мотивы? Опять таки чтобы они появились надо время. Он здесь человек новый. Даже семью не успел перевезти. И, наконец, самое главное. Заказное убийство — это либо маскировка под несчастный случай, либо пуля. А здесь? Я, конечно, успел многое повидать. Но чтобы нашелся киллер, который утолял жажду, попивая виски из черепа жертвы? С таким я сталкиваюсь впервые.

— Ты хочешь мне аппетит прибавить? — говорит Тамара, отодвигая от себя тарелку. — Спасибо!

— На здоровье. Ты сама затеяла этот разговор.

— Ты эгоист.

— Хоть бы и так. Что нам говорит самая важная Божья заповедь: возлюби ближнего, как самого себя. Вывод: чтобы хорошо относится к другим, надо научиться хорошо относиться к самому себе. Надо уметь любить себя, впрочем, ко всему выше сказанному это никакого отношения не имеет.

Последние слова я произношу с полным ртом, не зная, поняла ли Тамарка, хоть что-нибудь из них.

Глава V

1

Не берусь судить про всех, но что касается меня, то специфическая атмосфера, царящая в зданиях любого суда, всегда действовала на меня самым угнетающим образом.

Стены зала заседаний, возведенные еще в допотопные времена, грязные и облупленные, а пол затерт до такой степени, что даже самому глазастому трудно определить из чего его сварганили, из линолеума, из бетона ли, или это просто хорошо затоптанная и утрамбованная земля, как в избах крепостных. Потолок сплошь в трещинах, в некоторых местах, где обвалилась штукатурка, выглядывает почерневшая от сырости дранка.

— Встать! Суд идет!

Мы все, всего человек пятнадцать, поднимаемся на ноги, хлопая откидывающимися, как в кинотеатре, сидениями.

Судьи, чьи физиономии, такие же унылые, как и вся их халабуда, занимают свои места.

— Именем Российской Федерации. Всесторонне рассмотрев дело…

Я смотрю в сторону скамьи подсудимых, где в гордом одиночестве находится виновник торжества. Мне очень хочется послать ему ободряющий взгляд, но он, весь напрягшись как трансформаторная будка, не сводит взгляда с председателя судебной комиссии, долговязого худого типа, вооруженного очками с толстенными линзами, что делает его похожим на пересушенную воблу, у которой от соли глаза повылазили на лоб. Поднеся бумагу, на которой отпечатан приговор, так близко к лицу, что рискует проткнуть ее своим худющим носом, он продолжает увлекательное чтиво.

— ….признать виновным…

Председатель делает паузу, не то для того, чтобы вытереть свисающие со лба крупные капли пота, не то для того, чтобы потрепать присутствующим нервы. Если последнее верно, то это ему удалось — жена Альвареса на грани обморока.

— …однако, принимая во внимания обстоятельства, послужившие причиной действий подсудимого, состояние аффекта, личности подсудимого, не замеченного ранее в противоправных действиях, суд постановляет: приговорить Альвареса Хуана Эрнестовича, одна тысяча девятьсот семьдесят первого года рождения, к одному году лишения свободы… — Председатель опять замолкает и обводит взглядом присутствующих (типа он кого-то за своими линзами может увидеть) и заканчивает: —…условно.

По нашим рядам проносится вздох облегчения. Жена Альвареса, Марина, на радостях пускает слезу. Довольные, что так все удачно закончилось, мы вместе с бывшим подсудимым, покидаем зал суда.

— Как себя чувствуешь, уголовник? — спрашиваю я Вано, хлопая его по плечу, когда мы оказываемся на улице. — Не переживай, теперь иметь судимость это очень даже модно, да, что я говорю, теперь в некоторых профессиях это становиться даже необходимым. Например, для депутата. Теперь, не имея сколько-нибудь приличной судимости, не стоит даже и думать о выдвижении своей кандидатуры в народные избранники. Я так полагаю, что скоро без судимости нельзя будет устроиться на работу даже самым маленьким начальником, как раньше не имея партийного билета. Ты просто не понимаешь, как тебе повезло.

Адвокат Альвареса, Виктор Викторович Кривошеев, совсем не склонен разделять мой оптимизм. Он очень не доволен поведением своего подзащитного во время судебного заседания и прямо говорит ему об этом.

— Ну что, рад, голубчик? Доигрался? Ты почему не заявил судьям о том, что ты горячо раскаиваешься в содеянном? Скажи ты так, то никакого года вообще не было бы!

— Единственно в чем я раскаиваюсь, так это в том, что мало ему врезал, — совсем в духе Галилея упорствует Вано.

Кривошеев только руками всплескивает.

— Вот осел упрямый! Что ж, если тебе так нравится каждую неделю ходить и отмечаться в мусарник, пожалуйста, что я могу сделать! Зато теперь ты на протяжении целого года никому по морде треснуть не сможешь… Кассацию будем подавать? Чтобы приговор отменили?

Альварес не знает. Он вообще мало соображает из-за всего пережитого за последние полтора часа. Адвокат советует ему подумать, а потом перезвонить. Вано рассеянно кивает.

Я предлагаю чете Альварес подкинуть их домой, но Павел Царегорцев, который тоже на колесах, опережает меня и перехватывает инициативу. Перед тем, как сесть в машину, он поворачивается ко мне и протягивает вырванную из записной книжки страничку.

— У нас есть клиент по твоей части, — сухим, лишенным эмоций голосом говорит он. — Найдешь его по указанным здесь координатам. Он объяснит, что от тебя требуется. Если понадобится помощник, завтра можешь подключать Вано, а сейчас съезди сам и прикинь, что к чему.

Сказав, он поворачивается ко мне спиной. Вот так: съезди и прикинь. Ни тебе здрасти, ни тебе до свидания. Хоть бы сказал в двух словах, какого сорта этот клиент.

Разворачиваю клетчатую бумажку и начинаю разбирать начальственную писанину, больше напоминающую китайские иероглифы эпохи династии Цин. Если бы Кирилл с Мефодием могли предположить, как некоторые несознательные элементы, типа Царегорцева, будут так курочить правописание, они бы предпочли застрелиться, нежели засесть за разработку своей азбуки.