Чёрный беркут

Чехов Анатолий Викторович

Хлопнув дверью, Кайманов вышел на улицу. Ему до того надоело все то, что держало за душу бумажными цепями, оказавшимися прочнее железных, что захотелось плюнуть и уехать домой. Скорей на Дауган, где каждый знает его, каждый поможет! Там жена, сынишка, там верные друзья.

Но не только страстное желание поскорее увидеть семью гнало его на Дауган. Жгло сердце письмо насчет Лозового, спрятанное в нагрудном кармане толстовки. К письму он взял у Карачуна два листа чистой бумаги для подписей. Был уверен: в поселке все до единого подпишутся под заявлениями

о снятии с Лозового каких бы то ни было обвинений. В другом кармане лежало его собственное заявление в райисполком с просьбой выдать справку, где указывалась бы действительная причина, почему его сняли с работы. «Копию тоже пошлю в Москву», — подумал Яков.

Хотя собственное его положение было далеко не завидным, своим делом он все же решил заняться, только выполнив долг перед Лозовым.

В хлопотах незаметно прошел день. Пришлось Якову еще раз ночевать у матери. Утром, когда сели завтракать, к дому подъехал грузовик. В комнату вошли Барат и шофер дорожного управления Иван Якушкин.

— Яша! — поздоровавшись, сказал Якушкин. — Всех отпустили, кого брали по твоему делу: и Мамеда, и Савалана, и Балакеши. Тебя в поселке ждут. Едем!

Наскоро позавтракав и распрощавшись с матерью, Яков, не задерживаясь, выехал вместе с друзьями в родной поселок.

Вот уже миновали барак ремонтников, мрачное ущелье Сия-Зал. Машина, надрывно гудя мотором, стала подниматься по дауганским вилюшкам. Асфальтовое полотно дороги, заметаемое вихрившимся снежком, стремительно выбегало из-за борта кузова, уходило вдаль, сворачивая то вправо, то влево, исчезая на виражах. Яков сидел рядом с Баратом в будке кузова, запахнув полы ватной фуфайки, прислонившись спиной к кабине, смотрел на запорошенные снегом скалы. Стоило побыть под следствием и почувствовать опасность заключения, как глаза теперь уж совсем по-новому воспринимали окружающее.

Пофыркивая, мчится машина. Горный воздух пахнет снегом, выхлопными газами, немного пылью. Эти с детства знакомые запахи дороги чуть ли не до слез взволновали его. Последний поворот. Машина пошла быстрее. Вдруг Яков сорвался с места и, просунув руку в переднее окошко будки, забарабанил по крыше кабины.

Мимо борта кузова промелькнули две закутанные в шубейки и платки фигуры. Он скорее почувствовал, чем понял: Оля и Гришатка. Вышли за поселок на добрых три километра, чтобы встретить его.

Машина затормозила. Из кабины высунулся Ваня Якушкин.

— Своих не узнаешь? — крикнул ему Яков, спрыгнул, побежал навстречу жене и сыну, прижал их к себе.

— Яшенька, родной! Значит, правда, отпустили?..

Таких сияющих глаз на залитом слезами лице жены он никогда еще не видел.

Гришатка с криком «Батяня!» повис у него на шее.

— Зачем вы так далеко?.. Ведь холодно. Дома бы встретили, — целуя мокрое от слез лицо жены и прижимая к себе Гришатку, спросил Яков, в душе радуясь этой встрече.

— В доме народу полно, ждут тебя. По-родному и встретить не дадут, — тихо проговорила Ольга.

Он снова привлек ее к себе, но Ольга бережно отстранилась, будто к чему-то прислушиваясь.

— Ты что, Оля? — спросил он, краем глаза наблюдая, как медленно подъезжает к ним задним ходом машина и как, размахивая руками, отплясывает в кузове Барат.

— Осторожнее, Яша...

— Чего осторожнее-то? — начиная догадываться, в чем дело, спросил Яков.

Ольга подняла к нему счастливое и вместе с тем смущенное лицо, взяла его тяжелую руку, положила ее за борт шубейки себе на живот.

В первое мгновение он не почувствовал ничего, но потом то ли ему показалось, то ли он и на самом деле ощутил легкое движение.

— Здоровается... — проронил Яков. — Но когда же... Ты ничего не говорила...

— Сам должен был увидеть, — с торжествующей улыбкой, дивясь смущению мужа, сказала Ольга. — Ты так был занят, Яша, разными делами, что вот до каких пор ничего и не видел... Не хотела говорить, да не скроешь...

— Оля, ну что ты... — еще больше смутившись, проговорил Яков, снова целуя жену в промытые слезами, светившиеся радостью глаза.

— Эй, Ёшка! Оля-ханум! Совсем замерз. Зачем здесь целоваться, когда дома можно, — крикнул Барат.

Взяв Гришатку на руки и бережно поддерживая Ольгу, Яков прошел к машине, помог им сесть в кабину рядом с Ваней Якушкиным. Сам вскочил в кузов, притих, поглощенный чувствами и мыслями, когда-то уже испытанными, но сейчас заставшими его врасплох, и потому новыми. Машина резко взяла с места, через несколько минут на полном ходу влетела в поселок...

Семейные заботы свалились на Якова в самое трудное время года. У него и раньше бывало так: не замечал, как летит время. А теперь дел еще больше. Несколько месяцев после возвращения на Дауган пролетели, как один день. Даже рождение дочери, которую назвали Катюшкой, лишь ненадолго отвлекло его внимание от поисков постоянной работы, от домашних нужд.

Прошло немало времени после того, как он отослал в Москву заявления, написанные в памятный день под диктовку Федора. Под ними поставили свои подписи почти все жители Даугана и рабочие-дорожники. Кто не умел писать, ставил крестик, кто умел — корявым почерком добавлял несколько теплых слов о комиссаре от себя. Но разбор дела Лозового, видимо, все откладывался. Слишком много в то время было таких дел. Не торопился райком партии и с разбором «дела» Кайманова.

Однажды он снова зашел к председателю исполкома Исмаилову, с нескрываемым возмущением спросил:

— До каких пор я буду носить клеймо «враг народа»? Дадите вы наконец справку, с которой бы я мог поступить на работу? В суд подам, придется вам из своего кармана оплатить мне вынужденный прогул.

— Послушай, дорогой! — возразил Исмаилов. — Как я напишу тебе такую справку? Твое дело еще не рассматривалось ни в исполкоме, ни в райкоме.

— Должен же я наконец работать, содержать семью, должен знать, за что меня сняли?

— Подожди, дорогой, придет время, все узнаешь. Пусть райком решит о тебе вопрос, тогда приходи. Любую работу дам. Сейчас не могу.