Чёрный беркут
Шрифт:
Синее небо становилось все светлее, переливаясь чистыми тонами. И вот уже бесшумное желтое пламя поднялось из-за гор. Белый огонек как по светящемуся шнуру побежал по хребтам и седловинам, заглянул в ущелья и распадки, очертил горящей, переливающейся линией гребни остывших за ночь скал.
Где-то запел жаворонок. «Тыц-тыц-тыц-тыц», — явственно послышался цокот козьих копыт на каменистой тропе. Первые солнечные лучи отразились в мириадах капелек росы на кустах и траве...
Отсветы зари алыми бликами легли на сухое, с резкими складками у рта лицо Василия
Комиссар поднялся, повел плечами и, прежде чем тронуться в путь, с минуту постоял на гребне сопки.
— Жаль расставаться с такой красотой, — сказал он. — Надо как-нибудь приехать сюда поохотиться. Ружье-то у тебя есть, Яша?
— Винтовка надежнее, Василий Фомич. Козлы на ружейный выстрел не подпускают.
— А что ж ты в гости меня не приглашаешь? Слыхал, с женой приехал, наследника ждешь...
Напоминание о жене несколько смутило Якова. Поди теперь докажи Ольге, что не мог вернуться вовремя. Ей сейчас самый уход нужен, а муж то на работе, то на границе. Вопрос комиссара застал его врасплох.
— Не успел пригласить, — краснея, проговорил он.
— Ладно. Совесть, вижу, у тебя еще есть, — улыбнулся Лозовой. В его спокойных, с затаенной грустинкой глазах, казалось, отразилась вся нестерпимая голубизна утреннего неба.
«Почему так долго он не мог заняться расследованием обстоятельств гибели Шевченко и Бочарова? — подумал Яков. — Видно, кто-то мешал ему. Кто? Не иначе та всемогущая «рука», на которую надеется Павловский...»
ГЛАВА 13. ЗАПИСКА
Едва Яков вошел в комнату, сразу почувствовал: что-то случилось. Заплаканная Ольга, увидев его, отвернулась к окну. На столе — смятая бумажка, прижатая камнем. Яков подошел, снял камень, взял записку, написанную по-фарситски.
Письменность фарси Яков почти не разбирал, с трудом прочитал лишь два слова «жена» и «нож». Он молча смотрел на записку, не зная, что сказать Ольге. Неожиданно она сама выручила его:
— Как затяжелела, сударку завел, дома совсем не бываешь. Теперь вот даже записки стали бросать!.. — И заплакала навзрыд.
Яков обнял ее, стал утешать.
— Чудачка ты, — сказал он. — Ведь письмо-то по-фарситски, а язык фарси знают только Али-ага да Балакеши. Это Балакеши и писал. Видно, в бригаду зовет: пора строить на зиму барак, начинать осенний ремонт дороги.
Он сам удивился, как ловко насочинял. Но Ольга все еще недоверчиво вздыхала, продолжала плакать. Яков с нежностью смотрел на ее заплаканное лицо, на ее округлившийся стан, испытывая какое-то неведомое раньше чувство к жене. Ольга, его Ольга носит под сердцем живое существо, не очень понятное, но бесконечно дорогое и трогательно-беспомощное, нуждающееся в ежечасной и ежеминутной заботе! Неосознанная еще нежность к будущему сыну (обязательно сыну!) сменилась тревогой — все ли благополучно обойдется с его появлением на свет, а тревога — жалостью к жене, последнее время так часто остававшейся одной.
Научившись прекрасно разбираться в чувствах Якова, Ольга спрятала заплаканное лицо у него на груди, не переставая всхлипывать, как ребенок, жалобно и с придыханиями:
— Измучилась я... И без того тяжело, а тут всякие переживания, еще вот записка...
— Какие там переживания, — беспечно, словно ничего не случилось, сказал Яков. — Далась тебе эта записка...
— Пойдем к твоему Али-ага, — предложила Ольга, — пусть прочитает. Ты ведь тоже должен знать, что тебе Балакеши написал.
Деваться некуда: пришлось идти.
По пути к бывшему конюху почтовой станции Рудометкиных, а теперь кучеру таможни, поселковому лекарю и костоправу Али-ага Яков рассказал Ольге о своей поездке к Амангельды. Конечно, он ни словом не обмолвился о стычке с контрабандистами. Вид у него был безмятежный, но на самом деле не давала покоя мысль: «Что в записке? Можно ли читать ее при Ольге?»
— Салям, яш-улы Али-ага, — входя в знакомую пристройку у таможни, приветствовал он старика.
— А-а! Ёшка! Оля-ханум! Заходите, гости дорогие, сейчас чай будем пить. Гюльджан, Гюльджан! — крикнул он, заглядывая в памятную каморку, где в свое время часто собирались на тайные сходки Лозовой и отец Якова с друзьями. — Иди скорей, Гюльджан, смотри, какие гости к нам пришли!
Из каморки вышла девочка лет семи, поздоровалась. Блеснули любопытством черные, как сливы, глаза. Яков невольно залюбовался ими. Взглянув на старика, понял: в этой девочке вся жизнь старого Али.
— Приготовь чай, Гюльджан, — сказал Али-ага. — Большие гости у нас. Постели самый красивый ковер...
И хотя у Али-ага был всего-навсего один коврик, тот самый, какой Яков видел у него еще в детстве, он простил старику его невинное тщеславие.
— Внучка, — с гордостью сказал Али-ага. — Мать с отцом на Мургаб строить плотину поехали, внучку мне оставили.
На ковре, покрытом свежей салфеткой, уже стояли три чайника, три пиалы, между которыми хозяин торжественно поставил блюдце с сахаром. По местным обычаям, женщины в то время не садились за один стол с мужчинами, но для таких гостей, как Яков и его жена, старый Али сделал исключение, хотя разговор вел преимущественно с Яковом.
— Ай, Ёшка-джан! Спасибо, что пришел, не забыл старого Али. Маленький балай будет — какая радость! — посмотрел он на Ольгу. — Кызымка — хорошо, оглан — два раза хорошо! Порадовал ты старого Али.
Ольге да и Якову не терпелось узнать, что в записке, но неприлично сразу говорить о деле, не спросив хозяина, как его здоровье, в полном ли порядке дела, хорошо ли чувствуют себя его родственники, близкие, знакомые? Когда поговорили обо всем обязательном, Яков достал из кармана записку.
— Ты ученый человек, Али-ага, — сказал он. — Прочитай, пожалуйста, что мне тут Балакеши написал? Наверное, зовет барак строить у щели Сия-Зал. Надо начинать там осенний ремонт дороги.
Ольга сделала движение, будто хотела предупредить домыслы Якова, но уважение к старому Али не позволило ей вмешаться.