Черный беркут
Шрифт:
Безари долго, очень долго сидел с закрытыми глазами. Когда он открыл их, встретил насмешливый взгляд пленника, услышал дерзкую речь:
– Тебе не удастся во второй раз уйти. Нет... Тебя возьмут, Безари. До недавних пор я считал тебя воином. Ошибся...
Орешин истратил последние силы, голова его тяжело опустилась на колени.
Безари встал, отбросил палку.
– Ты оскорблял меня потому, что слаб. Ты один. Ты думал, что я приду в ярость от твоих слов, достану пистолет и пристрелю тебя на месте? – Расмон покачал головой. – Нет, ты действительно ошибся. Ты сгниешь в этой клетке. В рассудке или в безумии, но сгниешь. Тебя уже жрут черви.
Орешин нашел в себе силы снова поднять голову.
– Безари... Ты забыл сказать о моей жене. Ну, давай!
Расмон, отвернувшись от пленника, положил руку на плечо Хаджи.
– Ты стал совсем старым, табиб... Только желудок как у молодого.
Он резко развернулся и пошел прочь.
В этот вечер молчал тамбур, не слышно было заунывного голоса...
Глава четвертая
45
Две высокие скалы в трехстах метрах от автомобильной дороги и небольшая ложбина с выходом на горную тропу служили хорошим укрытием для отряда Кавлиса. Сюда они добрались на рассвете. Молча, сосредоточенно стали готовить оружие.
Михаил Зенин выпотрошил шнек «бизона» и начал закладку патронов. Вначале он заложил четыре трассера, остальные шестьдесят два патрона – обычные. В бою при интенсивном огне в голову не придет считать выпущенные из автомата пули и ждать, когда вслед за последней отработанной гильзой щелкнет затвор. А вот когда из ствола, оставляя за собой яркий след, полетят трассеры, тут пора менять магазин. И патрон остается в патроннике, передергивать затвор не нужно.
«Штатный» разведчик Ремез пару шнеков зарядил только патронами с трассирующими пулями и между отметками 24 и 44 на шнеках пометил их, обмотав изолентой. Трассеры были необходимы ему, чтобы точными выстрелами указать товарищам обнаруженную цель, а те уже начнут массированный огонь.
Алексея тихо окликнул Ловчак.
– Пичуга, ты заметил, на автоматах нет серийных номеров.
– Безобразие, – отозвался Ремез. – Ни в грош не ставят.
– Я не о том. Похоже, оружие вышло с подпольного заводика.
– Безобразие.
– Помнится, Евсей говорил о каком-то одесском предприятии – Вторая Заливная, 8.
– Скорее Первая Встречная. – Алексей вогнал в «чи-зет» магазин и оттянул затвор. – А на пистолетах маркировка присутствует. – Старательно выговаривая, он прочел: – Маде ин Чеш Републик. Не хрен собачий.
Такое же клеймо, «Made in Czech Republic», стояло на пианино Анны. Она была учительницей в музыкальной школе, преподавала сольфеджио. Серьезно занималась изучением народной музыки Ирана; прилично выучила одно из иранских наречий.
Анна смеялась, когда Алексей садился за инструмент и начинал бацать по клавишам, словно по струнам гитары. Он знал, как нужно брать три аккорда, под них мог спеть любую песню. Пел он, как и играл. Зато свистел классно, трели выдавал не хуже соловья.
– Леш, где ты так научился свистеть?
– Дома... Еще пацаном с птицами вставал. Они рано начинают петь.
Анне казалось, что Алексей действительно не свистел, а пел. Он приподнимал верхнюю губу, отчего нос его заострялся, и производил нежные, мелодичные звуки.
– Красиво... – Анна задумчиво смотрела на него. – Какая птица так поет? Соловей?
Алексей покачал головой.
– Пестрогрудка. В наших краях ее называют... – он сделал паузу и задержал свой взгляд на Анне, – подорешник. Я больше всего люблю эту птицу.
Он опустил глаза. Потом, чувствуя, что сказал слишком много, начал беспечно болтать:
– А я тоже в музыкальной школе учился. Дня три. Я совсем маленький был. Учителя говорят: «Рано. Через год приходите». Мать ни в какую. Наверное, хотела из меня Стравинского сделать. Ну вот... Учительница нажимает на клавиши и заставляет меня повторять: до, ре, ми, фа, соль... Повтори, говорит, Леша. Я повторяю, а сам на пианино смотрю – так хочется поиграть! «До, ре, ми, па, соль...», – жалобно тяну я. Учительница меня прерывает. «Не па, а фа. Повтори». Я щеки раздул и выдал: фффа! Она меня похвалила. Давай, говорит, сначала. Я начал: «До, ре, ми, па...» – «Фа, Леша! Фа!» И вот так целый час она заставляла меня ноту фа выдувать, как будто я на тромбоне пришел учиться играть. Но с тех пор букву «ф» выговариваю безукоризненно. Все-таки музыка – великая вещь.
Анна неожиданно спросила:
– А подорешник красивая птица?
Алексей растерялся только на мгновенье. И выдал:
– Отлично летает! Но по земле передвигается несуразно. – Он видел, как задрожали губы Анны, еще чуть-чуть – и она рассмеется. Алексей тут же перешел к более конкретному описанию: – Она оливкового цвета, сероватая. А брюшко белое. Я никогда птиц не ловил, это не по мне, я не рыбак и не охотник. А вот пацаны ловили, знали, что она к неволе привыкает легко.
– Кто легко привыкает к неволе?
Алексей быстро встал, повернувшись на голос. На пороге стоял Игорь Орешин.
– Здравия желаю, товарищ полковник.
– Виделись уже. – Орешин подошел и поцеловал жену. – Уроки даешь?
– Перенимаем друг у друга опыт. Алексей здорово подражает подорешнику.
– Кому? – Командир бригады перевел взгляд на прапорщика.
– Птица такая есть, – ответил Ремез. – Вообще-то правильно она называется пестрогрудка.
– Это она быстро привыкает к неволе?
– Так точно.
– А ну-ка... – Орешин опустился на стул и подмигнул жене, – напомни.
– Неудобно, товарищ полковник.
– Давай, давай, Ремез. Не тяни.
Алексей на всякий случай предупредил:
– В природе она поет мелодично, но на слух человека не совсем приятно. – Смущаясь, он провел языком по зубам, повернул голову так, что Орешины видели его в профиль.
Он выдал несколько колен и решительно поднялся. Ему необходимо было покинуть квартиру Орешиных. А перед этим объяснить комбригу, почему он оказался тут. Впрочем, командир не такой человек, которому нужно долго объяснять очевидные вещи. Все написано на лице Алексея.