Черный дом
Шрифт:
– Да, пожалуй, это верно: на меня и впрямь находит порой что-то такое… сама не могу понять что… Помутнение какое-то, или затмение… не знаю, как и назвать… Это и раньше случалось, но нечасто… да, очень редко… А вот после того как доченька моя, шалава блудливая, снюхалась с моим же муженьком, вот тут уж не выдержала, видать, моя бедная головушка! Поехала моя крыша… И самое интересное, что после этих приступов я совершенно не помню, что со мной было, что я делала… Ну а Алинка, понятное дело, расписывает это потом яркими красками! Наверняка половину выдумывает, чтоб сумасшедшей меня представить. Мол, посуду я бью, мебель крушу, и по полу катаюсь с пеной у рта, и криком кричу, и на людей кидаюсь… И пару раз якобы пыталась поджечь дом… Ну, не
Она опять ехидно рассмеялась, но почти сразу же смех перешёл в продолжительный удушливый кашель. Несколько раз он вроде бы утихал, но вскоре возобновлялся с ещё большей силой. Когда же наконец прекратился, она ещё какое-то время хрипела, отхаркивалась, стонала и, тяжело дыша, бормотала что-то невразумительное. Гоша смог разобрать лишь некоторые отрывочные фразы.
– Ох, хреново мне… совсем хреново… – шептала она, задыхаясь и хрипя. – Чую, недолго мне осталось… отнесут мои косточки на погост… А всё она, змея, шваль подзаборная… Она меня загубила, поедом съела… Ну, ничё, ничё… отольются тебе, доченька, мои слёзы… Мне б только добраться до тебя… до твоей лебединой шейки… Уж я б маху не дала… Рассчиталась бы с тобой за всё…
Минуло несколько минут, прежде чем она совершенно пришла в себя и смогла говорить более громко и связно. И на этот раз она обратилась наконец к тому, с чего незадолго до этого начала и что представляло особенный интерес для её единственного слушателя, – к событиям вчерашнего дня и своей роли в них:
– И вот вчерась с утреца нацепила, значит, моя дочурка свои побрякушки (уж не знаю, где она их раздобыла, не иначе ворованные) и отправилась, как обычно, в город. На охоту, как она говорит… И приволокла к вечеру какого-то пацанёнка. Совсем зелёный ещё, студент, наверно. Те, которых она раньше приводила, постарше были, посолиднее… Один, помню, даже с бородой… он-то, кажись, громче всех визжал, когда она ему уши отрезала… А этот, вчерашний, совсем не то, молокосос какой-то. С такого много не возьмёшь. Видать, привела его чисто для того, чтоб поизмываться. Потерзать молодое мяско! – И, с особенной интонацией произнеся слово «мяско», она рассмеялась глухим гортанным смехом, доносившимся как будто из глубокой ямы.
Гошу и этого смеха, и от того, что он только что услышал, мороз подрал по коже. Наверное, он действительно счёл бы себя счастливцем, – как, насмехаясь, назвала его недавно Алина, – если бы ему, по её же предсказанию, суждено было умереть, задохнувшись в дыму пожарища. Пожалуй, для него это в самом деле был бы наилучший исход. Раз уж не было ни малейшей надежды на спасение, оставалась только одна надежда – на относительно лёгкий уход из жизни. Он предпочёл бы сейчас всё что угодно, лишь бы не оказаться опять в руках этой безумной фурии и не испытать перед смертью то, о чём с таким смаком рассказывала её такая же полоумная, только на свой лад, родительница.
А последняя между тем продолжала вещать из темноты грубым лающим голосом, напоминавшим скрежет железа:
– А я, значит, в своей комнате была, на втором этаже. И через щёлку в полу наблюдала за всем. Как она его, значит, привела, парнягу-то этого, как оставила на кухне одного, как ввалился потом муженёк мой со своей дубиной и по башке его – хвать! – Тут она не удержалась и снова злорадно хохотнула. – Ну, а дальше уж не очень интересно было – как Алинка часа два лясы точила. Она всегда так делает – страх, значит, наводит. А потом уж за дело берётся… Но вчера что-то
На губах у Гоши появилась невесёлая улыбка. Занятно было слушать собственную историю из чужих уст. Он словно бы – в который уже раз за истекшие сутки – переживал всё это заново, раз за разом возвращаясь на одну и ту же исхоженную дорогу, с которой ему, видно, не суждено было сойти…
– И тогда я подумала: а не изгадить ли дочурке потеху? – прохрипела Алинина матушка и засмеялась противным крысиным смешком. – Она-то мне, почитай, всю жизнь испаскудила, мужа увела, шкура малолетняя, – не шутка! Изгаляется надо мной каждый день, тиранит, просто со свету сживает, гадюка! Надеется, видать, что я не выдержу и сама руки на себя наложу… Зря надеешься, дочушка моя ненаглядная, кровинушка! Ничего-то у тебя не выгорит. Я если и буду подыхать, так и тебя, и хахаля твоего тупорылого, муженька моего паршивого, с собой постараюсь прихватить. Там, в пекле, нам втроём веселее будет. Тёпленькая компания! Таким, как мы, там самое место. Заживём своим домком, как и здесь!
Выкрикнув последнюю фразу, она громко, визгливо расхохоталась. Однако её хохот, как обычно, был недолог – мгновение спустя он был прерван сухим, трескучим кашлем, всякий раз словно подстерегавшим её смех и обрывавшим его в самом начале.
Оправившись после этого очередного тяжёлого приступа кашля, она некоторое время молчала, точно потеряв нить своих мыслей и с трудом припоминая, о чём она говорила только что. Но в итоге, по-видимому, вспомнила, потому что продолжила свой рассказ как раз с того места, на котором прервала себя:
– Так вот, решила я, значит, изгадить моей доче малину… И самое смешное, что она сама мне в этом помогла! Обычно-то она запирала меня в моей комнате, а вчера, вишь, забыла. Случай! Ну, я и вышла… постояла, значит, прислушалась… Потом прошмыгнула потихоньку мимо ихней спальни… Они там как раз трахались в это время, грязные скоты! Кровать ходуном ходила, скрипела, а эта лярва стонала и материлась… Ну, я подумала: трахайтесь, трахайтесь, голубчики, щас я устрою вам такую подлянку, что надолго запомните! И устроила: прокралась к подвалу и открыла дверь. А парнишка-то, что там парился и уже, видать, к смерти готовился, не будь дурак, взял да и смылся. Только его и видели…
– Так это были вы?! – вырвалось у Гоши, уже и до этого, по ходу её рассказа, начавшего догадываться о том, кто был его вчерашней спасительницей, но лишь после её заключительных слов удостоверившегося в этом окончательно. – Значит, это вы выпустили меня отсюда…
Его собеседница на мгновение смолкла, вероятно, крайне удивлённая услышанным. Затем с недоверием в голосе спросила:
– Так это ты тут чалился вчерась?
– Я, – тихо ответил Гоша.
Она вновь немного помолчала, по-видимому пытаясь осмыслить полученную информацию. После чего, с ещё большим удивлением и лёгкой насмешкой, задала следующий вопрос:
– Как же ты тут опять очутился? Понравилось, что ль?
Гоша ничего не сказал. Лишь вздохнул и понурил голову.
Установилось недолгое молчание, прерванное насмешливым хохотком Алининой мамы.
– Эх, дурачина ты, дурачина! – просипела она сквозь смех. – На кой же чёрт ты вернулся сюда? Ты что, не понял, куда ты попал? Ты совсем тупой? Сидел бы себе дома под мамкиной юбкой и не рыпался. Второй раз ведь так не повезёт, как вчера!
Гоша продолжал хранить безмолвие. Сказать ему было нечего. Глупость, совершённая им сегодня, была настолько велика, необъятна, просто чудовищна и фатальна по своим последствиям, что у него не хватило бы духу оправдываться даже перед самим собой. Его друзья уже заплатили за неё своими жизнями, ему ещё предстояло это сделать. И он желал теперь лишь одного: чтобы это случилось как можно скорее, без лишних проволочек, так как ожидание неизбежного и страшного конца становилось уже невыносимым.