Черный дом

Широкий Михаил

Соседка меж тем покинула насиженное место и подобралась поближе к Гоше, – он услышал её скрипучий, хрипящий голос возле своего уха и почувствовал на своём лице её несвежее прокуренное дыхание.

– А что это за шум был там недавно наверху? – поинтересовалась она. – Крики, вопли, грохот… до меня сюда донеслось… А потом вскорости и тебя ко мне подкинули… Что там стряслось-то? Опять убивали кого-то?

Гоша мотнул головой и тихим, сдавленным голосом, будто ему тяжело было говорить, выдавил из себя, почти выдохнул:

– Да.

– Угу… Значит, дочурка моя не уймётся никак, продолжает дурить. Ну да горбатого могила исправит… А ещё лучше – родная мама! – прибавила она, громко расхохотавшись прямо в Гошино ухо, отчего тот непроизвольно отшатнулся от неё. Но она вцепилась

в его руку крепкими костлявыми пальцами, притянула его к себе и проговорила серьёзно и строго, без всякой примеси шутовства, как будто не своим голосом: – Слушай меня внимательно, парень! Слушай и запоминай. Ты уже, наверно, понял, что ты попал. Так попал, как редко кто попадает в своей жизни. Твоя жизнь висит на волоске. Ты почти труп… Вчера я спасла тебя… Ты б видел, что сделала со мной моя доченька, когда обнаружила, что ты слинял, и поняла, что это я тебя отпустила. Чуть не убила меня! Ногами топтала, за волосы таскала… добрую половину выдрала… На мне живого места нет, всё тело болит… – Её голос задрожал и ненадолго прервался. Но, когда она снова заговорила, опять сделался твёрдым, будто стальным, лишь слегка подрагивавшим от едва сдерживаемой ненависти: – Но это ничего. Это ерунда. Мне не впервой. Не привыкать. И не такое моя шкура выносила… Щас важно другое… Когда она устала меня колошматить, то оставила валяться всю в крови на полу… там, на кухне, возле стола… Думала, наверно, что всё, каюк мне, что загнулась я… Ан нет, не тут-то было! Не так быстро, доченька! Так легко ты от меня не отделаешься… А я, значит, отлежалась чуток, опамятовалась потиху, огляделась… И смотрю: на краю стола нож лежит! Большой такой, с деревянной рукояткой… лезвие широкое… мясо резать удобно… Ну я, недолго думая, хвать его – и под рубашку, за пояс… Вот он, родимый мой! На, потрогай.

Она достала что-то из-за пазухи, и Гоша почувствовал прикосновение к своей коже холодного острого лезвия. Он инстинктивно отдёрнул руку. Соседка разразилась ликующим задыхающимся смехом.

– Не бойся, дурень! – горячо зашептала она, по-прежнему обдавая его тяжёлой смесью перегара и крепкого дешёвого курева. – Этого ножичка тебе не надо опасаться. Он – наша единственная надёжа! Если всё получится так, как я задумала, – ты свободен. Только боле уж не ворочайся сюда никогда. Забудь дорогу сюда… А я… – тут голос её стал глухим и невнятным, и каждое слово давалось будто с трудом, – я попытаюсь сделать то, что давно уже должна была сделать… Да духу не хватало… Коли знала бы, что будет, как жизнь сложится, удавила б её ещё в колыбели… пока змеёныш не стал змеёй… Ну да ничего, попытаюсь теперь. Авось получится! – совсем тихо закончила она, и из её горла вырвался не то смех, не то рычание, не то стон, – или, скорее, всё вместе.

Она, судя по подготовительному покашливанию, собиралась продолжить свои излияния, но вдруг затихла и напряглась, будто прислушиваясь к чему-то. А затем вновь схватила Гошу за руку и произнесла приглушённым, изменившимся голосом:

– Слышишь… идёт!

Гоша тоже прислушался и тут же уловил доносившийся сверху, из-за запертой двери, звук шагов. Неспешных, тяжёлых, твёрдых. Вот они стихли возле двери. После короткой паузы звякнули ключи. Последовала небольшая возня с ними, – очевидно, хозяин искал нужный ему. Затем отодвинулся засов, и дверь медленно, с протяжным скрипом отворилась…

Глава 14

Гоша, затаив дыхание, с сильно бьющимся сердцем, воззрился наверх. Туда же, вся напрягшись, точно изготовившись к прыжку, и судорожно стиснув в кулаке нож, устремила пристальный, цепкий взгляд Алинина мать.

В открывшемся дверном проёме, почти загородив его, показалась громадная фигура «папика», как всегда, державшего в руке неизменную дубину. Прищурясь и чуть поводя головой, он внимательно вглядывался вниз, в глубину подвала, наполненную непроницаемой тьмой, которую не в силах был рассеять мутный сероватый полусвет, проникавший из коридора.

Гоша, застыв, почти не чувствуя собственного тела, впился остановившимся взором в замершего на пороге подвала

громилу. Внутри у него похолодело. У него мелькнула мысль, что Алина передумала, что относительно лёгкую смерть в дыму пожара, к которой она в порыве «великодушия» приговорила его, она всё же решила заменить более привычным и излюбленным ею способом умерщвления своих жертв. Он понял, что настал момент, которого он так долго и мучительно ожидал, который он даже торопил, полагая, что лучше уж ужасный конец, чем ужас без конца. Но теперь, когда смерть пришла за ним самолично, в образе неумолимого немого убийцы, ощутив на себе её леденящее дыхание, он затрепетал, как лист на ветру, пал духом, сник. Жалкие остатки решимости – решимости отчаяния – покинули его. Сейчас он предпочёл бы ещё хотя бы несколько мгновений неизвестности, изматывающего ожидания, душевных терзаний, только бы продлить ещё немного, ещё чуть-чуть свою жизнь, ценность которой он вполне уяснил только теперь, в этот страшный миг. Безумная, исступлённая жажда жизни мгновенно пересилила и заставила умолкнуть все остальные чувства и соображения, тут же показавшиеся ему мелкими, ничтожными, смешными.

Совсем по-иному повела себя его напарница. В отличие от оцепеневшего, будто пригвождённого к стене Гоши, деморализованного и явно не способного на решительные действия, она ещё крепче, до боли, сжала его вялую, бессильную руку, взмахнула ножом и весело проговорила:

– Ну что, дружок, начинается потеха! Гляди в оба! Жизнь твоя зависит от того, как щас пойдёт дело у тётки Вали… – И, вдруг вся напружинившись и вскочив, она ринулась наверх с истошным, надсадным криком: – Ну, муженёк мой дорогой, встречай свою жёнушку! Чай, соскучился, падла?!

«Папик», никак не ожидавший такой стремительной атаки и не предвидя для себя ни малейшей угрозы, не успел принять никаких мер предосторожности. Впрочем, его благоверная, которой, вероятно, придала сил снедавшая её лютая ненависть, и не дала ему времени на то, чтобы он смог оценить всю степень грозившей ему опасности и хоть в какой-то мере нейтрализовать её: она налетела на него как вихрь, как рассвирепевшая дикая кошка, и с пронзительным визгом всадила нож ему в живот.

«Папик» испустил страшный, душераздирающий рёв, от которого, казалось, содрогнулись стены старого дома. Он отшатнулся назад, покачнулся, опустил голову и даже не со страхом, а скорее с изумлением уставился на свой живот, распоротый чуть ниже пупа. В горле у него как будто что-то булькнуло, обычно застылые, бесчувственные черты лица исказились болью и яростью. Вытянув вперёд свои огромные мощные руки, похожие на медвежьи лапы, он схватил жену-убийцу за горло и стал душить её.

Будь он в прежней своей несокрушимой, нечеловеческой силе, тётка Валя была бы обречена: вырваться из этих железных лап было нереально. Она почти сразу же захрипела, лицо её посинело, глаза выкатились из орбит, голова с беспорядочно рассыпанными седыми космами запрокинулась назад и моталась туда-сюда. Через несколько секунд она была уже на грани жизни и смерти. Ещё совсем немного – и её позвонки хрустнули бы под стальными пальцами разъярённого мужа…

Но они не хрустнули. Могучие ручищи «папика», никогда ещё не выпускавшие свою добычу, – или, точнее, выпускавшие её только мёртвой, – внезапно ослабили хватку, разомкнули свои смертоносные объятия и медленно опустились. Его полузадушенная жертва, по-прежнему с выпученными глазами, хватая широко раскрытым ртом воздух, сползла по стене вниз и на какое-то время, казалось, потеряла сознание.

«Папик» же неуверенными, неумелыми движениями немеющих рук тщетно пытался запихнуть обратно в живот скользкие синеватые кишки, показавшиеся в страшной ране с кровавыми краями. Но его движения становились всё более нечёткими, расслабленными, вялыми, голова упрямо клонилась вниз, ноги подгибались. Лицо его покрылось холодным потом, тело содрогнулось от дрожи, из широкой груди вырвался низкий протяжный стон. Ещё мгновение-другое он из последних сил сохранял равновесие, затем грузно упал на колени и, наконец, не издав больше ни звука, рухнул лицом вниз на уходившие вниз ступеньки, едва не придавив своей массой лежавшую рядом в полуобмороке жену.