Черный гусар. Разведчик из будущего
Шрифт:
«Интересно, — подумал Сухомлинов, — а что я такое сделал, что мне вот такую судьбу уготовили? Вроде не грешил?»
Вот в чем каяться, когда не знаешь, в чем твой предшественник нагрешил? Общие фразы, удивительно, что пастор поверил. Грехи отпустил, а также посоветовал оставить завещание. Кому? Это уже другой вопрос.
— Вы считаете меня уже покойником, ваше преподобие? — спросил Сухомлинов.
— Нет, конечно, — опустив глаза, пробормотал священник, — но все же. Пути Господни неисповедимы. Мы же не знаем, какой срок
— А нам и не нужно, — сказал Игнат Севастьянович, — иначе жить было бы довольно скучно. Вот вам, святой отец, не скучно?
— Скучно?
— Ну, да. Вам ведь должно быть скучно. Каждый день одно и то же. Покойники, прихожане, проповеди. Ну, изредка какой-нибудь заблудшей овце, такому, как я — сорвиголове, грехи отпустите. Разве не скучно?
— Не скучно. Ведь и у вас разнообразия как такового нет.
— Зато у меня каждый день может быть последним.
Пастор понимающе кивнул:
— О, да. Вы же гусар. Постоянно рветесь в бой. Геройствуете. А вам это нужно? Вот и сейчас отправляетесь на дуэль, а наследника, которому вы могли бы завещать все это, — настоятель обвел рукой помещение комнаты, — нет.
— Так зачем же мне тогда завещание писать? — уточнил Сухомлинов.
Пастор промолчал. Взглянул в потолок, словно пытаясь сквозь каменный свод разглядеть небосвод.
— Может, пойдем в гостиную? — вдруг переменил тему разговора священник.
— Вы как желаете, господин пастор, — проговорил Сухомлинов, — а я бы хотел остаться.
— Как пожелаете, господин барон.
Пастор встал. Подошел к двери, но, прежде чем покинуть помещение, остановился и взглянул на Сухомлинова, словно пытаясь понять, что у барона на уме. Когда же фон Хаффман подошел к окну, улыбнулся и вышел, старшина на него даже внимания не обратил. Мысли крутились в голове, словно рой пчел. Все перемешалось. Судьба сначала дала шанс пожить новой жизнью, а теперь, выясняется, не надолго.
Информации о бароне было мало. Звали его Адольф фон Хаффман. Служил в полку Черных гусар. К тому же не безразлично относился к спиртному — любил выпить, о чем свидетельствовала головная боль поутру. Скорее всего — бабник, причем такой, который ценит в женщинах не только одну красоту, но и ум. И дамочек в обиду ни одному прохвосту, каким скорее всего являлся Мюллер, не даст.
— Сейчас нужно будет во что бы то ни стало, — проговорил вслух Сухомлинов, — заставить Мюллера извиниться или на худой конец выйти победителем.
Он отошел от окна и опустился в кресло. Достал трубку. Барон очень любил курить, причем курил очень дорогой табак. Сухомлинов попробовал табак на зуб, затем понюхал и только потом набил трубку. Закурил. Выпустил в воздух несколько колечек дыма и втянул их носом. Действительно, очень дорогой табак. Когда-то, еще в годы своей юности, во время Первой мировой войны, ему удалось точно такой же попробовать. Однажды им удалось захватить в плен германского офицера. Тот, как потом выяснилось, был заядлым курильщиком.
Закашлял с непривычки. Все же самосад, коим он баловался во Вторую мировую, был помягче.
— Бертольд! —
Ждать пришлось недолго, старый слуга вскоре появился в дверях.
— Бертольд, как там мой приятель?
— Поставили на ноги, господин барон, — ответил тот.
— Надеюсь, он будет соображать, — проговорил Сухомлинов, — иначе толку от такого секунданта.
— Обещаю, что будет, господин барон.
Сухомлинов поднялся из-за стола. Подошел к слуге, обнял его за плечо и проговорил:
— Проводи меня к нему, друг мой.
Бертольд удивленно взглянул на своего хозяина. Тот так никогда не говорил. Да и поведение барона какое-то сегодня странное. Может, опасается, что сегодня его дуэль последняя? Но, как бы то ни было, повел хозяина в комнату, где сейчас завтракал фон Штрехендорф.
Комната находилась на первом этаже. Недалеко от кухни, отчего, когда в нее, следом за Бертольдом, вошел Сухомлинов, он ощутил запах готовящегося уже ужина. Небольшая, явно предназначенная для прислуги и до этого не использовавшаяся по назначению, она сейчас пригодилась. Все убранство — стол, кровать, старенький деревянный стул. За столом, поглощая бигус, сидел и обедал фон Штрехендорф. Увидев своего приятеля, он тут же отложил ложку.
— Рад тебя видеть, Адольф, — проговорил он.
— Ты как, Иоганн?
— Со мной все в порядке.
— Не забыл, что являешься моим секундантом?
— Что ты, дружище. Сейчас я пообедаю и буду готов на все сто.
— Вот и хорошо.
Неожиданно дверь за спиной скрипнула, и на пороге появился слуга.
— Прибыл господин Мюллер, господин барон, — доложил он.
— Ну, что же, я, по крайней мере, готов. Решение менять не буду, если только господин Мюллер не принесет извинение Катрин. Причем сделает это в нашем с тобой присутствии, Иоганн.
— Полностью с тобой согласен, — проговорил фон Штрехендорф. Он положил ложку с вилкой на стол и добавил: — Я готов, Адольф.
Оба выстрела грянули одновременно. Дым окутал поляну. Секунданты тут же кинулись к своим подопечным. Подбежали почти одновременно.
— Ну, что там у вас, фон Штрехендорф? — поинтересовался Курт, секундант господина Мюллера.
— У нас все нормально, — отозвался не Иоганн, а барон. — Ваш приятель очень плохо стреляет.
— Стрелял, господин барон, — поправил Сухомлинова Курт. — Зато вы отменный стрелок. Прямо в сердце. Господин Мюллер даже не мучился.
— Вам его жалко, Курт? — спросил Игнат Севастьянович, подходя ближе.
— Пожалуй, нет. Мерзкий человечишка был.
Сухомлинов удивился. Второй человек так негативно говорил о покойнике. Обычно о покойниках либо хорошо, либо ничего. Ладно, пастор, но этот? Вроде друг, и даже согласился принять участие в дуэли, зная, что за это по головке не погладят.
— Эвон как? — прошептал Игнат Севастьянович. — Но вы же его друг?
— Поддерживал отношения только из-за светлой памяти его отца. Вот тот был сама доброта. А Фриц, увы, пошел не в него.