Черный хрусталь
Шрифт:
– Там заросли, – объяснил слуга, – снаружи эту дверь не найти.
– Будь уверен, найдут, – помрачнел Эйно и шагнул к тесному лазу.
От моря нас отделяли два десятка локтей. Прыгая по скользким камням, мы подтащили к воде обнаруженную в кустах лодчонку, и Эйно столкнул ее в пенную волну.
– Запрыгивай, – скомандовал он.
Замочил я одну только правую ногу, да и то чуть-чуть: мои сапоги были проклеены на совесть. Сев на весла, я подождал, пока в лодке окажется Эйно, и начал грести.
– Парень, – вдруг заговорил князь, когда мы удалились от берега на сотню локтей, – слушай меня внимательно. Тебе многому придется
– Вы можете не успеть? – поразился я. – Что вы имеете в виду?
– Я умираю. Не переживай, умирать я буду еще долго. Может быть, даже год… мне нельзя было плыть сюда – лихорадка ю-ю не лечится, но постоянное пребывание в теплом климате растягивает процесс на годы, иногда даже на десятилетия. Но у меня, – он опять поежился, – выхода не было. Ты пока еще не понимаешь, насколько важно то, что мы с тобой делаем. Этот Череп… будь он проклят, лучше б его не было вовсе – так вот, он может стать товаром. И станет, но чрезвычайно важно, кто будет продавцом, а кто – покупателем.
– Не понимаю, – признался я. – Совершенно… вы хотите его кому-то перепродать?
– Да, разорви меня демоны. Но это должен сделать я, а не они, ты понимаешь?
– Вы говорите о кхуманах?
– Именно. У меня нет никаких свидетельств, только догадки. Святые и грешники! Хорошо бы мне ошибиться! Так вот… ты станешь посредником. Но если с Черепом все будет в порядке, то мы и сами сможем заключить свою сделку и получить свою цену.
Посредником? О чем-то таком говорила Ута, когда, напуганная штормом, впервые оказалась в моей постели. Я нахмурился, пытаясь найти смысл в странных словах князя, но он, поглядев на удаляющийся берег, вдруг приказал остановиться.
– Ну-ка, посмотрим, – вытащив припасенную веревку с глиняным грузилом, на которой через равные промежутки были завязаны узлы, он опустил свой самодельный лот в воду. – О, здесь, кажется, хорошо… давай греби мористее.
Я вновь налег на весла. От меня едва не валил пар, согрелась даже моя промокшая нога, сперва отчаянно мучившая меня.
Эйно почти час гонял меня по акватории большой бухты, то и дело останавливаясь и снова бросая в воду лот. Глубины оказались вполне приличными – я не знал, какова осадка «Бринлеефа», но судя по довольному выражению лица князя, мели ему тут не грозили.
– Домой, – приказал он наконец, – пора и согреться.
Когда слуга запер за нами дверь своей рыбацкой конуры, Эйно молча хлопнул меня по спине, улыбнулся и зашагал по залитому зимним солнцем двору. Я стоял, не в силах сдвинуться с места, и смотрел, как удаляется от меня его фигура в черной кожаной куртке. Ветер трепал перья на его шляпе, невесть как уцелевшие после многих миль по лесам. Мне хотелось вздохнуть – я не мог.
Я смотрел ему вслед, едва не плача и испытывая страстное, почти неодолимое желание броситься следом за ним, упасть ему на плечо и разрыдаться – так, как я ни разу не рыдал на плече своего отца, хотя иногда мне этого хотелось. Пошатываясь, я присел на какой-то старый ящик, раскурил трубку и вспомнил про фляжку Бэрда. Желтоватая бурда чуть не оглушила меня, я ощутил сильнейший спазм, но все же удержал свой глоток при себе. Скорее придавив его дымом, я подумал, что пить такое в неразбавленном виде – чистое самоубийство.
Неподалеку от меня кудахтали куры… я поднялся на ноги и отправился в казарму, к Бэрду – у меня не было сил находиться в одиночестве.
От гуся осталась лишь лапа, которая была незамедлительно предложена мне. Желтую мерзость я развел в кружке водой и решил, что так она будет более-менее употребима. На закуску Бэрд выделил мне пару соленых огурцов, издававших странный сладкий запах.
– В бочках солят, – объяснил он, – что они туда кидают – непонятно…
– За удачу, – сказал я, поднимая кружку.
– Мрачный ты какой-то, – озабоченно нахмурился Бэрд. – Что-то стряслось?
– Так… ничего существенного.
Крепкая жижа немного успокоила меня – доев гусиную лапу, я поблагодарил Бэрда и пошел к себе, невзирая на его предложения скоротать день за выпивкой. Моя комнатка была пуста. Я разжег страшно прожорливую печурку, сменил носки и вытянулся на кровати, глядя в серый закопченный потолок. Внутри меня нарастало ощущение какой-то разорванности – не хотелось вообще ничего, лишь бы сегодняшний день закончился побыстрее, а с завтрашним рассветом ко мне вернулось прежнее состояние: пусть тревожное, пусть не совсем уютное, но все на своем месте, все идет так, как надо… о небо! Я ударил кулаком по подушке и повернулся на живот, вминая лицо в затхлый мех одеяла.
И даже банальный вопрос «что будет со мной дальше» – нет, не он так волновал меня сейчас. Мысль о том, что я могу погибнуть в любой момент, давно стала привычной, приелась: не было уже того тошнотного ощущения приближающегося страха, что охватывало меня еще в Шаркуме. Нет… все мои мысли были заняты лишь одним – скоро, совсем скоро вернется одиночество, с треском разорвав то чувство общности, почти семейности, которое успело вырасти во мне за месяцы странствий рядом с князем Эйно. И не исключено, что решения придется принимать мне, почти мальчишке. Почему так? Почему не Уте или не Иллари, почему у них свои роли, а я должен сыграть оруженосца старого князя, возвращающегося на службу с его именем и в его боевой маске?
Я вспомнил спектакль, увиденный в первые же часы на пеллийской земле, и странные глаза Теллы, способные меняться каждую минуту. Ее дыхание и ее загадочную иронию.
И еще – столичную проститутку, так и оставшуюся для меня любовью без имени: ничего, кроме неумолимо меркнущего в памяти образа.
Я сел; я посмотрел в окно, на освещенный низким зимним солнцем лес. Я подумал о том, что спускаться вниз и просить вина унизительно, на кухне его не купишь, у меня нет денег, и что же – опять идти к Бэрду и просить у него взаймы? Я плюнул в огонь и закрыл лицо руками.
Невыносимое бессилие рвало меня на части.
Ута дернулась всем телом, мгновенно разбудив меня. Я встревоженно поднял голову и с первых же мгновений понял: в замке что-то происходит. Со двора раздавались приглушенные голоса и какая-то возня, потом я услышал странный глухой удар.
– Что это? – Ута выбралась из-под одеяла и села на постели.
За окном было темно.
– Не знаю… – сказал я, соскальзывая на пол.
В красном свечении углей я смог разглядеть циферблат своего хронометра: было четыре утра, значит, до рассвета оставалось не менее трех часов. Удар неожиданно повторился и далекий голос, усиленный, скорее всего, рупором, проревел: