Черный и зеленый
Шрифт:
Спросили соседку, Нину Петровну:
— Нин Петровна, а Нину Ивановну не видели?
— А, ребятки! Здравствуйте. Вон она, Нинка-то.
Нина Ивановна, согнувшись, обреченно ковыряла в земле небольшой лопаткой.
Это называлось «работать на огороде».
— Нина Ивановна…
Нина Ивановна распрямилась и охнула.
— Ой, мальчики… Уже приехали? Ой, что-то сердце, — постояла, подержалась за верхнюю часть туловища. — Пойдемте, пойдемте, проходите.
Темный коридор, уставленный и увешанный неизвестно чем. Нина Петровна, опершись о косяк
Небольшая комната с обычной обстановкой, обычной до ломоты в висках, до слез. Нина Ивановна закрыла дверь. Посидели в неловкости.
— Ну, как дела? Как вы? Как там Павел Иннокентьевич?
— Да нормально, привет вам передавал. А у вас тут как?
— Да ничего, помаленьку. Школа… Двадцать девятый выпуск у меня был. Двадцать девятый!.. Представляете? Хорошие ребята. Тридцать четыре года уже классным руководителем…
Нина Ивановна изо всех сил старалась изобразить пожилую задушевность, но слова ее получались формальными, и было заметно, что она сейчас думает вовсе не о школе.
— Мальчики, может чайку? Устали с дороги-то…
— Да нет, спасибо. Мы, вообще-то… Попили уже. Давайте, может, начнем?
— Да, да, конечно. Да, надо начинать.
Нина Ивановна немного посидела молча, выпрямившись и положив руки на колени.
— Ну, я готова.
Мелентьев и Ахметзянов встали со своих стульев, подошли к Нине Ивановне.
И началось.
То, что началось, трудно описать словами, тем более подробно — множество мелких, суетливых, но точных движений, глуховатые удары, щелчки переключателей, металлическое позвякивание и тихое, неприятное, не прекращающееся ни на секунду шипение.
Это продолжалось некоторое время. И закончилось.
Нина Ивановна зевнула и открыла глаза. В комнате мало что изменилось, только на ковре чернела прожженная дырка, и довольно сильно обгорел левый край серванта. Мелентьев сидел на стуле. Ахметзянов, присев на корточки, перевязывал веревкой холщовый мешок.
Нина Ивановна встала, прошлась по комнате, сделала руками несколько физкультурных движений.
— Ой, мальчики, хорошо-то как! Как двадцать лет сбросила.
Поприседала, несколько раз подпрыгнула. Мелентьев смущенно улыбался.
— Кажется, взяла бы и полетела. Легко так, легко. Господи, как же легко. Как пушинка прямо. Ну, спасибо, мальчики. Дай вам Бог здоровья.
— Да нам-то не за что. Это Павел Иннокентьевич.
— Дай Бог ему здоровья. Вот человек! Ой, ну просто… Я даже ничего и не почувствовала.
— Ну вот, а боялись.
Ахметзянов справился, наконец, с мешком и вопросительно встал у двери.
— Ой, ребятки, давайте чайку, а? У меня варенье… Давайте, по чашечке? Устали, наверное? Хотите — прилягте, отдохните…
— Да мы пойдем, Нина Ивановна. Нам на поезд еще успеть.
— Да что ж, чайку даже не попьете?
Впрочем, Нина Ивановна не особо настаивала, и ее слова опять стали формальными. Она прислушивалась к новым ощущениям, к леденящей кристальной морозной легкости, поселившейся у нее в груди.
— Да вы уж извините, Нина Ивановна, мы пойдем.
— Ну, давайте. Жалко. А то бы по чашечке-то…
Ахметзянов взял мешок, в котором что-то вяло шевелилось.
— Осторожно, не задень.
— Ага.
— Не испортится, мальчики?
— Да нет, мы быстро.
Прошли по коридору, сопровождаемые ревниво-завистливым взглядом Нины Петровны. Задержались на крыльце.
— До свидания, Нина Ивановна.
— До свидания, мальчики. Спасибо вам огромное. Храни вас Господь. Дай вам Бог здоровья. Вот потешили-то старуху. Сердце совсем не болит. Тьфу, тьфу, тьфу, не сглазить.
— А оно у вас теперь болеть не будет, — Мелентьев пристально посмотрел Нине Ивановне в глаза. — У вас теперь никогда не будет болеть сердце. Никогда.
Нина Ивановна на несколько секунд застыла, остолбенела, и у нее даже немного закатились глаза. Потом вернулась в обычное состояние, впрочем, оно теперь было необычным, новая, невиданная обычность пришла теперь к Нине Ивановне.
— Ну, мы пошли.
— Низкий поклон Павлу Иннокентьевичу. Избавитель. Дай Бог ему здоровья.
— До свидания.
— До свидания, ребятки. Храни вас Бог.
Мелентьев и Ахметзянов отошли на некоторое расстояние от барака Нины Ивановны, закурили.
— Ну вот, а ты говорил. Чего боялся-то? Видишь, тут делов-то… Начать и кончить.
— Да, нормально получилось. Сервант только вот ей пожгли.
— Да ладно, фигня. Там немного совсем обгорело.
Мешок в руках у Ахметзянова ощутимо шевелился.
— Ты это, осторожнее с ним, смотри, не вырони. Ты его подмышку возьми, а то заметят еще. Ну что, на поезд пойдем?
— Давай, может, на автобус?
— А когда автобус? Поезд-то уже скоро будет, без пятнадцати восемь.
— А автобус в двадцать минут девятого. Зато прямо к дому приедем. Пошли на автобус.
— Ладно, давай.
Перебрасываясь на ходу пустыми, означающими молчание, фразами, они пошли к автостанции.
Дом-музей
Электричка приехала, электричка уехала. А Мелентьев остался здесь, в этом городе, не навсегда, конечно, а так, приехал ненадолго. Приехал, чтобы посетить Дом-музей.
Постоял немного на платформе, озираясь. С одной стороны железной дороги местность была довольно густо утыкана маленькими домиками, избушками даже, а с другой тоже виднелись домики, но побольше, каменные, там был собственно город. Мелентьев посмотрел расписание обратных электричек, отметил про себя, на каких ему было бы удобно уехать, и сразу забыл. Пошел в город.