Чёрный листок над пепельницей
Шрифт:
Какое значение имеет, что мне всего четырнадцать и я совсем не знаю жизни? Узнаю, научусь всему, жизнь научит… Сейчас я понимаю, что меня тогда удерживали не только страх перед неизвестностью и чувство безысходности, но и Кристина. Она не карандашные каракули, а я не резинка, чтобы стереть их из моей души. Она мне не мать по крови, но разве она не любила меня как мать? Эти низкие слова Дишо — что она взяла меня якобы затем, чтобы удержать неверного мужа, — разве это вся правда? Она любила меня. И без Дишо будет любить. Всегда. Она была такой нежной, доброй ко мне, старалась во всём угодить, волновалась о моём здоровье, поминутно щупала мне лоб, мерила температуру, дрожала, как бы со мной не случилось чего плохого… За что же я оскорблю её, за что разрушу её и без того искалеченную жизнь?
Эмилия горько усмехнулась, в глазах снова показалась тень нестерпимого страдания. Руки бессильно лежали на столе, стянутые обручами браслетов.
— Вот какие мысли постоянно вертелись у меня в голове все эти годы… Они иногда отодвигали боль на задний план, но желанного забвения не приходило — даже тогда, когда Кристина окружила меня особо трогательной материнской заботой, это после бегства Дишо и развода. Вы извините, я сбивчиво рассказываю, тут ведь двойная бухгалтерия…
Она встала из-за стола, медленно отошла к окну, постояла рядом с фикусом, нежно погладила Нальчиком большой жёсткий Листок, потом вернулась и снова села, чуть успокоившись,
— Её, наверно, спрашивали в суде: «Объясните, почему вы пошли на преступление, почему отважились совершить эту кражу?» Я как будто вижу всё это. «Как почему? Потому что хотела, чтобы моя дочь ни на секунду не почувствовала себя унижённой, не выглядела бы золушкой рядом со своими школьными подружками, чтобы и С ней тоже занимались учителя перед экзаменами в институт, и вообще, чтобы у дочери даже не мелькнула мысль о том, что в этот решающий для неё момент её мог поддержать заботливый, добрый отец…» И тогда судья начинает свою назидательную речь о безумной, не знающей меры материнской любви, о том, что все, как попугаи, тянутся друг за другом, швыряют кучи денег на свадьбы, выпуски, проводы и вязнут по макушку в долгах, а то и в преступлениях… Тут вмешивается прокурор или ещё кто-нибудь. Насколько мы поняли из материалов следствия, говорят они, её бывший муж регулярно присылал из Алжира деньги и вещи, но она всё это возвращала назад. Почему? Свидетели объясняют: от обиды, из гордости, так как стремилась во что бы то ни стало справиться с трудностями самостоятельно, в одиночку. Вообще на суде много говорили о. её гордости и благородстве. Но не благороднее ли было бы смирить гордость ради человека, которого ты так любишь, ради того, чтобы ему было хорошо? Вот и об этом я думала всё время. Так ли сильна и чиста её любовь и привязанность ко мне? Или это Одна лишь воспалённая мысль о себе, о том, чтобы я стала её вечным должником и не уставала благодарить за всё? Любовь находит радость только в любви и не требует благодарности — так мне кажется. Даже в самый решительный момент она отвергла помощь Дишо. Неужели она не понимала, какой страшный удар наносит мне своим поступком? Не могла не понимать. Отчего же тогда?… Можно было бы ответить прокурору, я, по-моему, нашла ответ: все эти резкие отказы от денег и подарков — акт своеобразной мести.
Да, да! Такое желание могло родиться только в голове ослеплённой страстью экзальтированной женщины: сама, мол, справлюсь, плевать мне на тебя! Пусть все кругом скажут: «Ах, какая она мать-мученица!» и «Ах, какой он зверь-отец!..»
Эмилия снова замолчала. Видно было, что она держится из последних сил. Но Гео чувствовал, был уверен — ей необходимо выговориться, излить душевную боль словами. Поток поднялся, вспенился и льётся через край, теперь его уже ничем не удержишь…
— Может быть, вам покажется, что я плохо о ней говорю? Да, вы правы — плохо, отвратительно, но как иначе я могу забыть её?! А надо! Пусть даже у неё были другие мотивы, образцово-показательные и высоко— моральные… Мне надо, надо забыть о ней, потому что только я одна знаю, что потеряла!
Опять две слезинки
— Всё равно — я никогда не вернусь обратно! Поэтому очень прошу вас — никогда больше не поднимайте этот вопрос, обещайте мне!
— Клянусь! Вы разорвали нити, вы и должны решить, связать их или нет.
— Вот вы опять… Но ведь она уже привыкла к мысли, что меня нет. Конечно, она страдает. Я тоже. Значит, мы квиты. У каждого свой крест. Думаете, мой легче?
— Нет, конечно. Вижу ведь, как он гнёт плечи, этот ваш крест…
Жара постепенно усиливалась. Вентилятор уже ничего не мог поделать с ней, вертел лопастями горячий воздух, надрывался — напрасный труд. Кольцо посетителей вокруг Эмилии и Гео становилось всё шире, но, как ни странно, это уже не смущало их — может быть, потому, что главное было сказано и оставались лишь детали. Вообще для постороннего глаза они вполне могли сойти теперь за приятелей, только что посмотревших интересный фильм и обсуждающих его подробности.
— Одного только я не могу понять, — заговорил наконец Гео. — На вашей улице висит некролог, вы скрываетесь, надеваете парик, чтобы вас, не дай бог, не узнали, а сами поступаете на постоянную работу в центральный столичный магазин с огромными витринами. Как это совместить?
Впервые за всё время разговора девушка от души рассмеялась — и снова стала юной и невозможно красивой.
— Не могу же я всю жизнь сидеть в монастыре! Не такой у меня характер. Хотя, конечно, я могу показаться вам сумасшедшей. Но, понимаете, после всего… мне просто необходимо свободно дышать, смотреть на деревья и чувствовать себя подданной земли и солнца, а не эмигранткой из царства теней. Ну, и кроме того, — продолжала она с улыбкой, — пловдивчане люди серьёзные, они не бегают по софийским магазинам, у них свои магазины, такие же, а может, и лучше. Следовательно, возможность встречи с моими земляками сведена почти к нулю. А что касается моего бывшего приятеля Ярослава, — лицо её слегка потемнело, — тут я могу быть вполне спокойна: он шьёт себе одежду в специальном ателье и не станет покупать изделий даже «Витоши» и «Дружбы», уж на что они прекрасно работают. Он может многое себе позволить, даже терять время на теннисных кортах…
Её лицо снова приобрело жёсткое, насмешливое выражение.
— А вы знаете, Эмилия, про себя я зову его Длинные Уши…
— И вы тоже?! Впрочем, не хочу говорить о нём. Кого же мне ещё остерегаться? Дишо далеко, мать в тюрьме, про земляков я уже говорила. Родственники? Они чужие не только мне, но и друг другу. Даже на похороны им трудно собраться. А брат Кристины наверняка не узнает меня, если увидит на улице…
— Значит, остаётся всё-таки Длинные Уши — может быть, самое заинтересованное лицо.
— Ну, здесь, по-моему, всё ясно!
— И всё-таки… Неужели вы думаете, что он не узнает вас, если, предположим, случайно войдёт в этот магазин или встретит на улице? Когда я раскрыл своё «инкогнито» и сказал, что работаю в милиции, что вы ответили? «А я уж подумала, что вас послал…» Полагаю, что вы имели в виду…
— Ну и что?!
— Да ничего, разумеется, ничего! Просто радуюсь за вас обоих. Ярослав, представьте, никогда не верил в смерть своей первой и единственной любви, а за компанию на теннисном корте нужно винить жизнь, да и вы сами толкнули его на это, ведь так?
— Оказывается, вы ещё и адвокат…
Гео рассмеялся:
— Должны же мы, мужчины, поддерживать друг друга! Тем более когда наши акции падают.
— Я хочу есть! — неожиданно заявила Эмилия.
Впервые Гео вздохнул свободно, сказал себе: «Слава богу!» — и подозвал официантку.
Жюльену с грибами сегодня явно не везло. Эмилия от него отказалась. Они заказали телятину, омлет и пиво… И, конечно, салат — юные девушки обожают салаты. «Но с грибами, да?» — всё же уточнила официантка. «Ладно, пусть омлет будет с грибами!» И все трое рассмеялись — в доказательство того, как иногда какая-нибудь мелочь может развеселить и улучшить настроение.