Черный мед

Он резко сел, отбросив в сторону кучу наваленного сверху тряпья. Сообразил: лежит на полу, на тощем тюфячке. Сырость, духота. Ночной озноб вроде бы унялся. Сквозь щели опущенных жалюзи пробиваются полоски тусклого света.

Где он?! – а вот где: в шестиметровой каморке под крышей трухлявого дома,

стоящего на набережной узкого канала на окраине Амстердама-города. Вода в этом канале застоявшаяся и словно прокисшая, а сгустившийся над нею воздух пропитан миазмами.

Как, однако, отчетлив был приснившийся сон, как явственен! Будто и не сон вовсе… А ведь и вправду, что-то такое было в детстве…

Ему лет десять. Они с бабушкой выходят из дому. Улица называется Песочная. Она и впрямь представляет собой песчаный пустырь с деревянными домишками по краям его. С жалобным стоном захлопывается за ними калитка на рыжей пружине (оказывается, и звуки могут сниться).

Рассвет. Сестрорецк только начинает просыпаться. Они идут на рынок – ведь за настоящим медом надо успеть к самому открытию.

Бабушка не собиралась будить его в такую рань – он сам проснулся от ее бормотания. Она в одной ночной рубашке стояла на коленях и молилась на угол, где раньше висел Никола-чудотворец, освещенный граненой лампадкой зеленого стекла. А потом куда-то пропал, только лампадка и осталась. Поднимаясь с колен, бабушка перехватила его взгляд и сказала тихо, словно оправдываясь: «За тебя, Мишенька…» «Зачем это еще?..» – недовольно пробурчал он. А после чая, досадуя на себя, напросился идти вместе с нею.

Рынок был невелик и не изобилен. Не видно было даже цыган, торговавших разноцветными петушками на палочках, предметом его всегдашнего вожделения. Бабушка соглашалась покупать ему этот сомнительный продукт частного предпринимательства только после долгих уговоров – не жаловала она представителей древнего загадочного народа.

В медовом ряду стояло всего трое продавцов. Бадейка говорливой востроносой тетки была наполнена низкопробной патокой – бабушка определила это, даже не попробовав ядовито-желтое студенистое желе. У толстого краснолицего мужика в засаленном ватнике и не уступающей ему в пропитке вязаной шапчонке в бидоне был мед, но какой-то заурядный, чрезмерно приторный. Вероятно, ставит поблизости от своих ульев ведра с сахарной водой – дешево и сердито.

А вот у старичка, по виду сельского интеллигента старой закалки, мед в трехлитровой банке был настоящий, однако очень уж необычный, совсем черный, – гречишный и тот посветлее бывает. Да и старичок был, если приглядеться, какой-то странный, пронзительный какой-то, глазки словно никелированные.

Не обращая внимания на бабушку, продавец протянул мальчику отполированную бесчисленным количеством губ и языков деревянную ложечку, взглянул пристально и пропел, слегка ёрничая: «Угощайся, друг Мишутка! Черный мед – не шутка!»

Миша попробовал и только потом удивился: «Откуда старик знает, как меня зовут?!»

…И проснулся с терпким привкусом черного меда во рту. Оказывается, и вкус может присниться.

А то, что «черный мед» – действительно не шутка, он куда как остро почувствовал в эти последние месяцы…

Он стоял на балконе второго этажа и вглядывался в пять пологих вершин темно-зеленого хвойного бархата, полукружием обступавших окраину города. Швабская Юра – низкорослые горы, тяжеловесные, как мыслительный процесс местных аборигенов. Город лежал словно на дне огромной лохани, окруженный этими горами. Никакого движения воздуха. «Мой Пятигорск… Неужели навсегда?!»

Шел первый месяц, как он въехал в этот дом. Небольшой город словно рядился в окраину большого – вокзал с путаницей железнодорожных веток, типовые двух– и трехэтажные домики под красной черепицей, желтовато-белые многоэтажные дома на склонах холмов невдалеке. Обилие турецких, итальянских, греческих и азиатских забегаловок на привокзальной площади – с их дёнерами, пиццей, чоп-сви.

Но всё это было лишь иллюзией – тут город начинался и практически сразу же заканчивался. Полноценным объемом он не обладал, любви пространства привлечь не смог. А ведь когда он впервые появился на европейской карте, на месте Санкт-Петербурга лопались болотные пузыри. И продолжали лопаться еще лет семьсот…

А дом его – один из тех, что виднелись с привокзальной площади на холмах, – словно шагал по склону, ступенями уходя вверх. Этакая Вавилонская башня. И хотя до разрушения, но разноязыких народов, набившихся в ее ячейки, было уже полно – непременные турки, китайцы, африканцы… Ну и соотечественники, разумеется – куда же без них! Время от времени из чьих-то окон доносился родимый матерок.

Но это было всё же лучше, чем в азулянтской общаге. В последние дни пребывания там он вообще пошел вразнос. Как-то раз, испив горькой, исхитрился в течение дня на коммунальной кухне признаться в любви аж трем дочерям разных народов: мулатке из страны с каким-то мудрёным названием, китаянке и индианке.

Мужеподобная мулатка и маленькая аккуратная китаяночка ответили однотипно: «У меня есть друг». А полноватая индианка с глазами прекрасными, как черные звезды, дала более развернутый ответ: «Это нехорошо! Вы же знаете, что у меня есть муж». И перестала здороваться.

А тот губастый марокканский хлопец лет двадцати? Его он однажды пригласил в свою комнату выпить – за полным отсутствием на тот день хоть какого-нибудь завалящего собутыльника. Хлопчик охотно принял пару «дринков», после чего заныл о том, как тяжко живется ему вдали от любимой родины. Потом вдруг вскочил, прижался, обхватил ногами его колено, начал тереться об него… И стал напрашиваться ночевать – мол, есть же в комнате свободная койка, почему бы и нет? «А может, попробовать?.. – прикинул он. – Паренек-то весьма хорошенький». Но всё же отказал. После чего и этот малый стал его избегать.

Вероятно, отказом была нанесена серьёзная обида. Читал же он где-то, что у этих горячих арабских отроков, кочующих нынче по всем европейским странам, от Швеции до Италии, совсем другое отношение к гомосексуализму: если старший – пусть даже безобразный дряхлый старец в коросте – тебя хочет, то тем самым он оказывает тебе честь, и перечить ему недостойно для воспитанного юноши. А тут юноша сам себя из лучших побуждений предложил. И вдруг – облом! Не зря же в Северную Африку таскалась вся европейская гомосексуально-интеллектуальная элита – от Оскара Уайльда с его сердечным дружком Бози до терзающегося своими непроявленными до поры до времени гомосексуальными наклонностями будущего нобелиата Андре Жида. Последний страдал редким психосексуальным расстройством – ангелизмом. Мол, любимая жена – ангел во плоти, а как же можно трахать ангела? Именно в Северной Африке автора «Имморалиста» и прорвало окончательно с подачи случайно встреченного в том же городе Уайльда, любезно ангажировавшего для собрата по перу юного уличного музыканта. Наутро прозревший на свой счет Жид дрожащей рукой нацарапал в дневнике: «За ночь этот юноша умело довел меня до пика наслаждения пять раз».