Черный обелиск
Шрифт:
— Пойдем, угости коньячком, — миролюбиво говорит она.
— А что стоит коньяк? — спрашивает Отто официантку.
— Шестьдесят тысяч.
— Сколько? — испуганно переспрашивает Хунгерман. — Сорок тысяч, и ни пфеннига больше!
— Пфенниг, — замечает хозяйка, — давно я этого слова уже не слышала.
— Сорок тысяч он стоил вчера, дорогуша, — заявляет Железная Лошадь.
— Сорок тысяч он стоил еще сегодня утром. Я был здесь по поручению комитета.
— Какого комитета?
— Комитета по возрождению лирики через непосредственный опыт.
— Дорогуша, — отвечает Железная
— Это было после того, как в одиннадцать часов объявили курс.
— Нет, до послеобеденного курса, — поддерживает ее хозяйка. — Не будьте такими скупердяями.
— Шестьдесят тысяч — это уже по тому курсу доллара, который будет послезавтра, — говорю я.
— Нет, завтра. С каждым часом ты приближаешься к нему. Успокойся! Курс доллара неотвратим, как смерть. Ты не можешь от него уклониться. Тебя, кажется, зовут Людвиг?
— Рольф, — решительно отвечаю я. — Людвиг с войны не вернулся.
Хунгерманом вдруг овладевает недоброе предчувствие.
— А такса? — спрашивает он. — Как на этот счет? Ведь договорились на двух миллионах. С раздеванием и получасовым разговором потом. Разговор этот для нашего кандидата очень важен.
— Три, — флегматично заявляет Железная Лошадь. — И то дешево.
— Друзья, нас предали! — вопит Хунгерман.
— А ты знаешь, сколько теперь стоят высокие ботинки, чуть не до самой задницы? — спрашивает Железная Лошадь.
— Два миллиона и ни сантима больше. Если даже в таком месте нарушается договоренность, значит, мир идет к гибели!
— Договоренность! Какая может быть договоренность, если курс шатается, точно пьяный?
Тут поднимается Маттиас Грунд, который, как автор книги о смерти, до сих пор хранил молчание.
— Это первый бордель, зараженный национал-социализмом! — заявляет он в бешенстве. — Значит, по-вашему, договоры — просто клочки бумаги? Да?
— И договоры, и деньги, — несокрушимо отвечает Железная Лошадь. — Но высокие ботинки — это высокие ботинки, а черное прозрачное белье — это черное прозрачное белье. И цены на них — сумасшедшие. Почему вам нужно для вашего причастника непременно даму первого сорта? Это ведь как при похоронах — можно с плюмажами, а можно без. Для него хорош будет и второй сорт!
Возразить на это нечего. Дискуссия достигла мертвой точки. Вдруг Хунгерман замечает, что Бамбус выпил не только свой коньяк, но и рюмку Лошади.
— Мы пропали, — заявляет он. — Придется заплатить ту сумму, которую от нас требуют эти гиены с Уолл-стрит. Нельзя было нас так подводить, Отто! А теперь мы вынуждены оформить твое вступление в жизнь гораздо проще. Без плюмажей и только с одной чугунной лошадью.
К счастью, в эту минуту появляется Вилли. Он с чисто спортивным интересом относится к превращению Отто в мужчину и, не дрогнув ни одним мускулом, оплачивает разницу. Потом заказывает водки для всех и сообщает, что заработал сегодня на своих акциях двадцать пять миллионов. Часть этих денег он намерен прокутить.
— А теперь убирайся отсюда, мальчик, — заявляет он Отто. — И возвращайся к нам мужчиной.
Я подсаживаюсь к Фрици. Прошлое давно позабыто; с тех пор как ее сын погиб на фронте, она уже не считает нас мальчиками. Он был унтер-офицером и убит
— Сопляк проклятый! — восклицает она, задыхаясь. — Ножом вздумал колоть меня!
— Да это не нож, — говорю я, догадавшись, в чем дело.
— Что? — Железная Лошадь круто поворачивается и показывает нам красное пятно, проступившее сквозь черное белье.
— Кровь же не идет. Он просто ткнул пилкой для ногтей.
— Пилкой? — Лошадь изумленно смотрит на меня. — Ну, этого со мной еще не бывало! И вдобавок поганец колет меня, а не я его! Что я, даром получаю свои высокие ботинки? А моя коллекция хлыстов мне тоже ничего не стоила? Я вела себя вполне прилично, хотела в виде прибавки дать ему маленькую порцию садизма и легонько стегнула по его мослам, а эта очкастая змея набрасывается на меня с пилкой! Садист! На черта мне нужен садист? Мне — мечте мазохистов! Нет, так оскорбить женщину!
Мы успокаиваем ее с помощью порции доппель-кюммеля. Потом ищем Бамбуса. Он стоит за кустом сирени и ощупывает себе голову.
— Иди сюда, Отто, опасность миновала, — кричит Хунгерман.
Но Бамбус не желает возвращаться. Он требует, чтобы мы выбросили ему его одежду.
— Не будет этого! — заявляет Хунгерман. — Три миллиона — это три миллиона! Мы за тебя уплатили вперед!
— Потребуйте деньги обратно! Я не позволю избивать себя!
— Настоящий кавалер никогда не потребует от дамы денег обратно. А мы сделаем из тебя настоящего кавалера, даже если бы пришлось для этого проломить тебе голову. Удар хлыстом был просто любезностью. Железная Лошадь — садистка.
— Что такое?
— Она — суровая массажистка. Мы просто забыли предупредить тебя. Но ты бы радоваться должен, что удалось испытать такую штуку. В провинции это редкость.
— Ничуть я не рад. Киньте мне мои вещи.
Он одевается за сиреневым кустом, и нам все же удается затащить его обратно. Мы даем ему выпить, но его никакими силами не заставишь выйти из-за стола. Он уверяет, что у него прошло настроение. В конце концов Хунгерман договаривается с Железной Лошадью и с мадам. Бамбусу дается право в течение следующей недели вернуться сюда без всякой приплаты.
Мы продолжаем пить. Через некоторое время я замечаю, что Отто, несмотря ни на что, загорелся. Он теперь время от времени поглядывает на Железную Лошадь и совершенно не интересуется остальными дамами. Вилли опять заказывает кюммель. Через несколько минут исчезает Эдуард. Он появляется вновь через полчаса весь потный и уверяет, что ходил погулять. Постепенно кюммель оказывает свое действие.
Отто Бамбус вдруг извлекает из кармана карандаш и бумагу и тайком что-то записывает. Я заглядываю ему через плечо. «Тигрица» — читаю я заглавие.