Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов
Шрифт:
Этим утром терпение у Сельги быстро закончилось. Не то настроение — слушать нытье Шешни, бесконечное, как осенняя морось. Пришлось цыкнуть на нее, чтоб отстала. Та надула губы, обиделась, но ослушаться не посмела. Шмыгнула вбок, все еще бормоча что-то. Как раскипятившееся варево, вынутое из печки, долго не может угомониться в горшке, улыбаясь, сравнила ведунья. Сельгу теперь даже мужики-старейшины слушали, а уж бабы да молодые парни просто робели перед ее синими пронзительными глазами. К почету от родичей она постепенно привыкла. Принимала его невозмутимо, спокойно, но внутри все равно щекотало пушистое перышко. Не по годам почет, по уму — это вдвойне льстило…
Дальше опять пошла одна. Перед лесным озерком, прозрачным глазом выглядывающим из густого леса, как обычно, остановилась. Развязала кожаный пояс с приметанными к нему ножнами.
Старый Корень, уходя в Ирий, оставил ей свейский добротный нож с причудливой рукоятью, резанной из кости морского зверя. Сельга его до сих пор носила. Нож — единственное оружие, взятое ею с собой. Кого бояться, когда идешь говорить с богами? Сейчас ее жизнь в их руках.
Она скинула рубаху, постолы, черной волной распустила волосы, сняв налобный оберег-повязку. Голая подошла к воде, полюбовалась на свое отражение, погладила тугое тело руками. После родов груди у нее стали больше, мягче, соски уже не торчали колышками, а покрупнели, прижались к коже. Любеня-маленький постарался, чмокая. Бедра тоже расширились, покруглели, а стан по-прежнему гибкий, живот играет. Муж Кутря подолгу и часто гладит ее живот. Правильно бабы говорят, первые роды женщину только красят. Это потом, когда дети выскакивают один за другим, начинает уходить сила и морщиться, сохнуть тело. Но об этом пока еще рано думать, тут же решила она.
С размаху, не давая себе времен на трусливые колебания, Сельга кинулась в озеро. Громко охнула от обжигающей холодной воды, что бывает в бездонных лесных озерах, где вода густо-синяя и никогда не теплеет. Разогревая тело движением, Сельга быстро проплыла туда и обратно. Помылась начисто, натираясь глиной с шершавым песком. Густые кудри волос мыла отдельно и долго, пока не стали совсем мягкими.
Потом так же долго отогревалась на берегу, подставляя попеременно живот и спину щедрому Хорсу, приятно гладившему теплыми пальцами голое тело. Стрибоговы ветры и ветровичи, играя, щекотали тело, и это тоже было приятно.
Вот теперь она показалась себе совсем готовой. Чистой изнутри и снаружи. Теперь можно спрашивать богов про их тайные замыслы. В начале лета, когда Дажьбог проворачивает коло времен со старого года на новый, боги добреют и отвечают охотнее. Каким будет следующий год? Что сулит грядущее?
А сейчас еще одна забота прибавилась, большая забота — талы!
Странный народ, не похожий ни на кого…
Талы — на их языке означало люди. Еще они называли себя талагайцами — это значило лесные люди. По их рассказам, еще дальше на север жили талалайцы — озерные люди. А уж совсем далеко, совсем на краю земель, обитали таламайцы — морские люди. Но про этих мало кто чего знал, далеко слишком. Только знали, боги у них у всех одинаковые. А главный их бог — Ягила, хозяин всего живого.
Когда поличи только пришли на новые земли, талагайцы показались им безобидным народом. Были они чудные с виду. Круглолицые, малорослые, с узкими, как будто всегда прищуренными глазами. Волосом на голове черные, как перья ворона, а бороды и усы не вырастают даже у стариков. Так себе, жидкие волосины, как будто сопли под носом или забытая на подбородке грязь. Да, чудные люди со странными обычаями и укладом…
Род талагайцы вели не по отцу, а по матери, да у них и не поймешь никогда, кто чей отец. Понятно, им по матери проще родню считать, мать всегда помнит, кого рожала, сообразили поличи.
Все у них навыворот — это точно. Деревянных домов талагайцы не строили, чтоб духи леса не обиделись на них за срубленные тесины. Жили в шалашах-чумах, покрытых звериными шкурами. За шкуры, за зверье, значит, их лесные духи не обижаются… Скота тоже не держали и зерна в землю не сеяли. Мужик, мол, должен семя в женок кидать, а не в Бабу-землю, говорили они. По их вере, только Ягило, верховный бог, был достоин оплодотворять ее своим божественным семенем. Этим занимался он каждую весну, и от этого все вокруг расцветало. Когда устанет Ягило, говорили талы, обленится или проспит весну в глубоком божественном сне, тогда беда будет, ничего не родится. Зверь травы не найдет, охотник зверя не возьмет, голод и смерть придут. Поэтому каждый год, как только начинало пригревать солнце и на припеке появлялись первые, дышащие черной землей проталины, талагайцы собирались всем скопом будить своего Ягилу-бога.
Большой поднимали гомон, издалека было слышно. Пили густой отвар из сушеных грибов, дурманящий голову не хуже бражного, били в бубны и пели самые громкие песни. Талагайские мужики соединялись с бабами, протяжно крича и залезая куда повыше, хоть на камни, хоть на деревья. Напоминали ленивому богу о его обязанности бросить семя, подсказывали, как это делается.
Железа талагайцы тоже не знали, оружие и охотничью снасть делали из костей и камней. Охотниками они были хорошими, днями и ночами могли не сходить со звериного следа. Но воины из них, как понимали поличи, никудышные. Какой народ отдал бы свои охотничьи угодья без боя? Небось ни оличи, ни витичи при всей дурости своей такого не сообразили бы. Не говоря уже о злобных косинах, которые точно не допустили бы пришлый род в свои угодья. А эти сказали только: мол, живите, если хотите. Вся земля, все живое принадлежит Ягиле, у него и спрашивайте разрешения. Если, мол, он вас пустил, то как можем мы не пустить? Его земля, он решает…
Сначала жили ничего, по-соседски мирно. Поличи за бесценок, за железные топоры из собственной кузни и дрянные ножи-самоделки наменяли у талагайцев дорогих мехов и страшных, длиной с мечи, клыков неведомых зверей. За такую редкую кость, знали поличи, булгарские купцы последние рубахи с себя снимают.
Талагайцы были довольны оружием невиданной крепости, играли железом, как дети малые. Талов вообще было просто обманывать. Скажешь им, например, что такая-то вещь стоит стопку шкур толщиной в ладонь. Они верят, тащат шкуры, меряют, сопя от усердия. Родичи смеялись потом: с такими соседями не пропадешь! Это, паря, не то что оличи или витичи, которые так и норовят собаку за корову продать. С талами и захочешь — не проторгуешься!
Когда поличи только начали ставить избы, располагаясь привычными селениями вдоль неторопливой Лаги, как раньше жили на Илень-реке, талагайцы часто приходили смотреть. Целые ватаги, с женами, с детьми, со своими злыми собаками, похожими на волков и задиравшими пришлых псов, ставили неподалеку легкие чумы. Днями наблюдали незнакомую хлопотливую жизнь. Да и потом приходили, улыбались часто, зыркали по сторонам узкими глазами.
Видно было, что жизнь поличей им тоже в диковинку. Угощались, когда предлагали, но сами на угощение не напрашивались, только садились поблизости от избы и ждали, пока позовут. Могли так днями сидеть, дожидаясь. Особенно полюбилось талам пиво и медовая сурица. Хмельного они раньше не видели, коварства его не знали, честно пили, пока не падали с ног.
Забавный народ! Старейшины талов сами привели своих девок к парням поличей, попросили их дать им семя на развод рода. Талки были грязненькие, но ничего, складные. Потом их забрали обратно.
Охотники талов тоже хотели женщин родичей, хватали их руками, пытались тащить. Но где им, недомеркам, бабы только смеялись. Чуть до свары не дошло. Потом им объяснили, что у поличей так не в обычае. У нас, мол, бабы тоже выбирают, перед кем ноги раздвигать, без их согласия никак нельзя. Талагайцы долго дивились странным обычаям, когда глупую бабу спрашивают наравне с охотником и мужчиной, цокали языками от удивления и крутили головами в мохнатых, островерхих шапках. Но покорились. Польше свар не было, не из-за чего было ссориться…