Черный паук
Шрифт:
Как всегда, в воскресенье Афанасьев пошел к племяннице. У нее были заплаканные глаза, а Николай Иванович ходил хмурый и злой.
— Ты опять что–нибудь натворил, Николай? — сурово спросил Афанасьев.
— Почему Наташа плакала?
Тришатный истерично закричал.
— Оставьте меня в покое, прошу вас… Ничего я не натворил. Просто выгнал этого пьяницу из моего дома!
—Кого?
— Жениного братца. Терпенье мое лопнуло! То носки пропадают, то папиросы улетучиваются.
Афанасьев нахмурил брови.
Николай Иванович задергал плечом, швырнул портсигар на диван и высморкался.
— До слез доводите… Прикажете всякого бродягу с ложечки кормить! Ничего! Не пропадет, не маленький. Он, слава богу, не в таких переделках бывал… Ученого учить — только портить…
— Как тебе не стыдно!
В голосе комиссара послышалась угроза.
— Я подниму вопрос о тебе в Академии.
— О, господи, опять! — застонал Тришатный. — Чего вы все за него волнуетесь? — Вывернется! Вот он теперь с каким–то газетчиком путается: тот ему обещал место найти. Пускай к нему и обращается. Отстаньте от меня. — Он в сердцах вышел из комнаты.
Наташа нежно обняла мрачно задумавшегося комиссара.
— Дяденька, твое молоко тебя ждет… Выпьешь, голубчик? — Она принесла из кухни запотевший кувшин с молоком, студеным, как осенний ручей.
—Пей на здоровье, на льду стояло.
Афанасьев погладил племянницу по голове и поднес кружку к губам. Вдруг из нее прямо на его рукав выполз огромный, черный паучище.
Он прятался от жаркого дня в прохладной тени фаянса. Афанасьев вздрогнул и брезгливо стряхнул с себя насекомое.
Оно напомнило ему синеглазую, чернокосую паучиху, о которой он недавно рассказывал Козлову.
Заглянув в кувшин, — нет ли там еще паука, — он ощутил тонкий запах миндаля.
— Ты что это, Наташа, в молоко миндаль кладешь!
Не успела Наташа ответить, как сердце его кольнуло страшное подозрение.
Он покачал с сомненьем головой и снова понюхал. Из кувшина пахло весной и смертью.
— Ерунда, глупости … подумал он…
— Что ты, дядя, молоко чистое, — обиженно сказала Наташа.
— Дай–ка я попробую.
Она схватила кувшин и поднесла его ко рту.
Сверкнуло белое, запотевшее донышко.
— Брось! — дико закричал Афанасьев и выбил из ее рук кувшин.
— Ты что! — испугалась Наташа.
— Яд, — ответил он, наклонившись над лужей молока. — А может быть, и не яд, но мог быть ядом! Интересно знать…
Он поглядел на Наташу и увидел, что широко раскрытые глаза ее со странным выражением обращены на что–то, находящееся сзади него на полу.
Он быстро обернулся.
За его сапогами, с краю молочной лужи, корчилось маленькое пушистое тельце.
Наташин любимец, беленький кролик попробовал отравленного молока. Его лапки судорожно скользили по луже, розовый стеклянный глаз быстро мутнел. Он вытянулся и замер. Афанасьев
Раздался заглушенный крик. Афанасьев поднял голову. В дверях кухня стоял бледный Николай Иванович. Их взоры
встретились. Не спуская с него глаз, Афанасьев вытащил носовой платок и тщательно вытер пальцы.
Весенний, пасхальный запах кружил голову. Комиссар раздвинул на окнах занавески.
Николай Иванович забился в угол и там трясся, как молодая осинка. — Я мог выпить молоко. Какой ужас!
Наташа хотела посылать за милицией. Афанасьев удержал ее.
— Стоп, племянница! Никому ни слова. Так лучше. Чтобы ни одна собака не знала, что тут произошло. Проветри как следует комнату, а часа через три можешь вытереть пол… Синильная кислота к этому времени разложится. Скажи мне только, кто был на кухне за последний час.
— Никого, дядя… Я… да Коля…. и… да еще…. — она запнулась, — и… и… Федя. К нему еще кто–то приходил на пять минут, но человек совсем случайный.
Глаза ее наполнились слезами.
— Дядя! Мне кажется…. мне кажется… что это я виновата… моя оплошность… У меня давно лежала синильная кислота для фотографии… Вчера я, должно быть, по ошибке налила ее в кувшин. Ах, какая неосторожность!…
Афанасьев шепнул ей на ухо с подчеркнутой выразительностью:
— Ната–шень–ка! Какая такая синильная кислота для фотографии? Не бойся, я все понимаю и не причиню тебе горя. Слышишь, милая?
И он ушел, не взглянув на племянника.
ГЛАВА X. НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ.
В пятницу вечером Афанасьев отдыхает. Каждый день он то на занятиях, то в клубе, то на партийных съездах…
Только в пятницу он идет домой, в свою скромную комнату, и отдыхает, работая над своей книгой о самолетостроении.
В эту пятницу он пришел домой усталый и взволнованный. В ушах еще звенело от жужжанья пропеллеров, неистового рокотанья моторов, от непрерывного стука пишущих машинок в канцелярии, от весеннего гама на улицах.
А тут его обволакивала тишина. Вещи жили, дышали заодно с ним и требовали от него ежевечернего отчета. Он был как плод, зреющий в теплом чреве этой комнаты. Но, прижатые к телу, напряженные, детские локти и несчастное лицо…
Уже издали вспомнилось ему необычайное происшествие этого дня.
Собственно, ничего особенного и необычайного не произошло. Он возвращался домой после утомительной, шумной работы. На углу Малого Власьевского из автомобиля вышли двое. Лица их были тревожны и злы. Они грубо тащили в подъезд молоденькую девушку, с детским заплаканным личиком. Под наспех накинутым на плечи плащом Афанасьев увидел скрученные веревками кисти худых рук и острые обнаженные локотки.