Черный Пеликан
Шрифт:
Он оборачивался ко мне, будто искал моей поддержки, жестикулировал и волновался, повторял некоторые вещи по нескольку раз, спрашивал сам себя и соглашался сам с собой. Я же, вслушиваясь напряженно и боясь пропустить хоть слово, был полон сочувствия к какой-то его тревожной страсти, что была отстраненней и неизбежней всех, известных мне, но знал, что никогда не смогу облечь ни в образы, ни в звуки даже и часть этого сочувствия, даже и крупицу понимания, легчайший намек на собственную тревогу, которую ни выразить, ни объяснить. Пусть и кластеры, пусть сгустки материи, но даже и внутри все разнесено на безмерные дали, как же решиться и охватить взглядом? – думал я, отвечая попутчику невнятными междометиями и стараясь запомнить хоть часть сказанного, чтобы потом поразмыслить без помех. – Так и должно быть, раз нигде не бывает по-другому, но ведь и нет средств,
«Вообще, скажу я вам, – продолжал незнакомец, усмехаясь доверительно, – вообще все устроено по-своему, и нет причин гордиться излишней гипотезой – или стыдиться ее, если на то пошло. Мироздание не знает устали в разнообразии – у каждого явления своя суть, у каждого предмета, у каждой души. Возьмите хоть нейтринные потоки – вечное дыхание вселенной, задающее ритм и размер, а вот циклично ли оно – это вопрос, и вообще, есть ли у него начало и конец? Или например большие звезды – вы знаете, что у любой своя особая судьба? О, это интересно и поучительно в каком-то смысле. Одни медленно гаснут, хоть и притягивая на себя все, что вокруг, догорают долгие миллиарды лет, пожирают свои планеты, холодно меркнут. А другие взрываются, не выдержав собственной мощи – и это совсем другое дело, представляете, какое безумство, сколько динамики и движения, энергии и обломков, какие разные формы… Вот тогда-то все летит прочь, это да, пусть нам отсюда заметно не слишком. Мы и говорим с академической скукой – ну вот, еще одна туманность, несколько десятков галактик, плевое дело по вселенским меркам – но ведь если отступить на те же миллиарды лет, то какая же яркая была вспышка!.. Нет, нам слишком часто не хватает страсти, – прибавил он. – Я думал об этом весь прошедший год – и дома, и в больнице. Я вобще много болел весь прошедший год… Стойте, – воскликнул он вдруг, – мы проехали поворот. Это я виноват – заговорился и пропустил. Я дойду пешком…»
Мы развернулись, хоть незнакомец и пытался возражать, и я высадил его у непроезжей колеи, почти тропы, теряющейся в придорожном кустарнике. «Спасибо вам», – сказал он мне. «Спасибо вам», – откликнулся я послушным эхом и, отъехав, увидел в боковом зеркале, что он стоит и смотрит мне вслед.
Я не спросил его имени, но не корил себя за это. Он ответил на мой вопрос, и это было больше, чем следовало ждать. Что мне имя – оно забудется, как любое слово, как человек, соприкоснувшийся с тобой ненадолго. Траектории пересекутся в точке, будут близки потом в окрестности, незначимой и малой – или хотя бы покажутся близки. Даже мысли найдут моментальную общность, но отдаления не избежать, как не угадать, когда разомкнутся взгляды – почти все кривые слишком сложны даже для вдумчивых предсказаний, что уж говорить о предсказаниях скороспелых, которыми и пробавляются чаще всего. Разойдутся желания, или импульсы переживаний попадут не в такт – какая разница, когда все на одну мельницу. Надо лишь отдавать себе отчет и не хитрить понапрасну, а что никто не утруждается и не отдает – так мало ли вообще несовершенств.
Пока же отклик какого-то созвучья – ощущение невысказываемого свойства – все еще жил внутри, умиротворяя сознание аккордом фантомных клавиш. Я чувствовал, как что-то отступило прочь, а что-то другое, звенящее, невесомое, напротив вернулось на свое место, покинутое некогда в оторопи и смятении. Звезды, звезды, у каждой своя судьба. Пусть и они не бессмертны, но к чему еще тянуться душой?
Я понял, что жизнь длинна, что я не перешел еще и за половину, хоть печаль осталась во мне, замерев где-то в углу сводчатого зала согбенной фигурой на скамье у колонны. Ей было, о чем напомнить при случае, но я видел теперь, что сводчатый зал огромен, и множество звуков витает под потолком, отражаясь от стен и мозаичного пола, перемешиваясь друг с другом, противореча, рассыпаясь, сливаясь в одно. Мир расширился вдруг – да, соглашался я послушно, он не так уж мал, быть может и вовсе не имеет границ. Бдительные сигналы-разведчики, рассылаемые во все стороны, не возвращаются обратно – очевидно, не встречая преград. Они несутся, мчатся, не замедляя хода, подобно сгусткам материи, освобожденной взрывом, перекликаясь все тише и тише, а потом и вовсе теряясь каждый в своем пространстве…
Или в своем измерении, прикидывал я тут же, будто вертя перед глазами многогранный кристалл – сколько их, измерений, неужто все неправы, ограничиваясь расхожими числами? Это завораживало, я будто вновь переживал позабытые предвкушения, и вопросительные знаки почти уже мерещились там и тут. Ни желания, ни сожаления, ни сомнения, ни надежды не замыкались более в ограниченный круг вещей, не стягивались обреченно к слову, человеку или месту, выбранным почти наугад. Юлиан исчез, отодвинувшись в прошедшее, исчезли и прочие лица – растворившись, отмерев, освободив во мне больше, чем было. Я понял, что такой и приходит победа – когда больше не на что пенять, а еще – что свобода моя абсолютна, и пусть доброхоты прикладывают ладонь ко лбу, замечая сочувственно: ты нездоров. Я лишь рассмеюсь – что вы, что вы, это у вас горячка – и мы останемся при своих, но я-то буду точно знать, где припрятаны богатства, а им, прочим, так и будет невдомек до самого конца.
Асфальт негромко шуршал под колесами, дворники смахивали со стекол заморосивший дождь, все было размеренно, упорядоченно и строго. Нечастый миг, я запомню его и отложу в долгий ящик – время покоя, грубоватое приближение безупречности. Жаль, что не разделишь ни с кем – слишком много деталей, и для каждого хоть чуть-чуть, но свои. Упростив, выхолостишь суть и сведешь к банальному, которое удручает и без того. Почему и книги полны банальностей? Что это – слабость духа и извечный страх?
«Я за себя», – проговорил я вслух. В этом было множество сущностей, так утверждал Гиббс, и так теперь говорю я, но никто не обвинит, что повторяю за ним. Пусть звучит похоже, но доподлинно не знаешь никогда, и в этом благо, а иначе, право, так легко заскучать. Мне же не до скуки – я раскрыл было рот, чтобы пояснить, почему, но тут же одернул расшалившееся сознание: нет-нет, не нужно болтать лишнего, высказался и хватит. Прикуси язык, помни: о главном – молчок!
Впереди показалась развилка, и я, не размышляя, повернул направо, к выезду на столичную автостраду. Герой возвращается, пусть никто и не встречает героя. Как вы посвежели, просто другой человек. Что это у вас на щеке? Ничего не говорит…
Потому что больше нечего добавить, признаюсь я с простодушной ухмылкой и тут же поправляюсь – добавить такого, чтобы другие стали слушать. Слова имеют страшную силу, но и равнодушие непробиваемо на редкость – достойная схватка, подтвердит любой, а я не воюю сейчас, мне не нужно сломанных копий. Даже если сбросить шоры или очистить от шелухи, то интересно будет не многим – может быть, лишь мне одному.
Но иногда бывает довольно и единственного собеседника, потому – шелуху прочь:
День долог, говорю я, день долог, и моя машина послушна, как резвый зверь.
Каменные ступени ведут вниз, и скатиться с них – невеликое счастье, но и оно не каждому под силу.
Гиббс не умер – у него была лодка.
Я знаю, у меня теперь нет секрета, но я больше не стыжусь себя.
Другие книги Вадима Бабенко:
Семмант
Простая Душа
СЕММАНТ
Глава 1
Я пишу это за неудобным столом, у белой стены, по которой движется моя тень. Она ползет, как в солнечном хронометре без цифр, отсчитывая время, понятное только мне. Мои дни расписаны строго, по часам и даже минутам, но спешки нет ни в чем, и тень движется едва-едва – постепенно теряя четкость и расплываясь к краю.
Только что закончились процедуры, и от меня ушла Сара. Это не настоящее имя, она взяла его у какой-то из порнозвезд. Все наши медсестры носят такие имена – из коллекции забытых DVD, которую они набрали по палатам. Это их любимая игра, у нас есть еще Эстер, Лаура, Вероника. Ни с одной из них у меня пока не было секса.
Сара, как правило, весела и смешлива. Вот и сегодня: я рассказал ей шутку про попугая – она хохотала до слез. У нее оливковая кожа, полные губы и розовый язычок. Еще у нее – искусственная грудь, которой она гордится. Грудь большая и слишком твердая – по крайней мере, на вид. Вообще, наверное, ее тело обещает больше, чем может дать.
Несмотря на это, меня влечет к Саре, но все же не так, как к Веронике. Вероника родилась в Рио, у нее самба в узких бедрах и взгляд, проникающий глубоко внутрь. И колени, эманирующие бесстыдство. И длинные, тонкие, сильные пальцы. Умелые пальцы, предполагаю я и гляжу на нее с прищуром, но глаза ее полны всезнания, смутить Веронику невозможно. Мне кажется, она ко мне чересчур холодна…