Черный Пеликан
Шрифт:
Меня вдруг пронзило острое чувство обиды. Даже к забавным шарадам подходят оказывается только лишь примитивные ответы. Исчерканная бездумным штрихом, искаженная мелкой рябью, картина мироздания разочаровывала на глазах. Казалось, в ней вовсе пропадали очертания – линии и контуры, определяющие устойчивые формы. Везде профанация, думал я удрученно, все стоит копейки – особенно, если шляться по трущобам и разбазаривать среди неимущих…
«Нет, ненадолго», – сказал я снова и сжал ей руку в ответ, чувствуя, как мои губы кривятся в недоброй усмешке, и что-то щекочет в гортани. Просто удивительно, как Вера всегда была способна вывести меня из равновесия – качнув в любую сторону, какую ни возьми. Спокойнее, прикрикнул я на себя, отставить эмоции и усмешку
Усилием воли я расслабил лицевые мускулы и попытался выдавить из себя обольстительную улыбку. Курьез сотворить легко, особенно на столь незатейливый вкус, который мне, признаться, претит. Но аудитория не жаждет большего – что ж, пусть будет как вам угодно, согласно духу и букве. Посмотрим еще, что выйдет подделкой, а что чистой монетой – и у кого.
Я набрал в грудь воздуха и вновь сжал ей пальцы. Они были податливы и подрагивали, как чуткие сенсоры. Какое-то время мы молча смотрели друг на друга, а потом я заговорил – чуть неловко, но проникновенно и горячо.
«Мне нельзя остаться надолго, – убеждал я ее, не отводя взгляда. – Я уеду скоро, но это ведь не препятствие, как раз напротив. Ты права тысячу раз: старое новыми красками – снова, снова… Я могу признаться теперь: мне хочется сказать тебе лишь одно – брось все, поехали со мной, это честнее, и в этом есть решение. Решайся, ты еще молода, еще искрометна и способна на безумства…»
Вера застыла в явной оторопи. Рука ее напряглась в моей и сделалась будто неживой, а ресницы и брови взлетели вверх, как испуганные стрекозы. «Это легче легкого, если не сомневаться понапрасну, сначала только боязно представить, – бормотал я, не давая ей вставить слово. – Я многое передумал за это время и вспоминал о тебе постоянно – да, впрочем, и не забывал никогда. Мысли путались, картины путались, но потом все стало на места: я понял, что готов на все ради женщины, остальное, право же, ничего не значит. Признаюсь тебе – я здесь для того лишь, чтобы освободить тебя, чтобы вызволить из темницы и увезти прочь».
Получалось чересчур по-книжному, и я был недоволен собой, но на Веру произвело впечатление, даже и несмотря на искусственность слога. «Но…» – нерешительно произнесла она, быстро моргнув несколько раз. «Подожди, подожди, – воскликнул я, перебивая, – я знаю, что ты скажешь, но поверь – я уже не такой, как прежде. Я изменился – да, изменился до неузнаваемости, узнав цену очень многим вещам. Я даже научился зарабатывать деньги – что еще требуют от мужчины, если прочее в нем есть и так? Теперь я знаю, что тебе нужно, может быть лучше тебя самой. Подумай, ты ведь губишь себя и увядаешь, и теряешь годы. Со мною ты обретешь и любовь, и страсть, я окружу тебя заботой и буду охранять твой сон. Я готов потакать капризам, когда ты будешь капризна, я стану сильнее всех, когда тебе захочется побыть слабой, обращусь гигантом, титаном, возвышусь каменной глыбой, на которую можно взгромоздить все…»
Вера глядела на меня, не отрываясь, чуть сузив глаза. Она явно была сбита с толку, я будто слышал пощелкивание счетных машинок в ее хорошенькой головке, которые трудились вовсю, сопоставляя, отбрасывая, пытаясь угадать наверняка. Их мощь была хорошо известна, отпущенная мне фора стремительно сокращалась, и где-то впереди уже маячило разоблачение.
«Я буду рядом, когда тебе будет плохо, – заспешил я скороговоркой, понизив голос и добавив в него мягкой хрипотцы. – Я буду ждать тебя, если ты захочешь исчезнуть – ждать долго, пусть даже и всю жизнь. Я не попрекну тебя ни словом и не оскорблю ни единой жалобой, я буду с тобой всегда и буду ласков с тобой всегда, какие бы кошки ни скребли у тебя на душе. Я огражу тебя надежной стеной от всех напастей и от всех обид, я…»
Голос мой дрогнул предательски, я кашлянул, и Вера сразу забрала руку, выпрямив спину и надменно подняв подбородок. Что-то изменилось в ее лице – наверное машинки сосчитали наконец и выдали ответ. «Мы будем всегда…» – начал было я снова, но тут же сбился и замолчал, будто разом вдруг потеряв все слова.
«Ну хватит! – резко сказала Вера. – Что ты из себя строишь, кто тебе поверит? Как был, так и остался пустомелей, только и горазд насмехаться над другими, – добавила она в сердцах, потом открыла сумочку, убрала сигареты и резко ее защелкнула. – Заплати пожалуйста за кофе, мне пора. И запомни… – ее голос еще похолодел, и в нем появилось что-то похожее на угрозу. – Запомни – развлекайся, как умеешь, но не трогай серьезных вещей, о которых попусту не говорят. Тебе самому отольется рано или поздно, хоть для тебя и нет ничего святого».
Ну вот, подумал я, еще только советов мне не хватало. Всезнающая Кассандра… Не трудись, я не из вашего курятника, чуть было не произнес я вслух, но вовремя прикусил язык – недоставало лишь ввязаться в препирательства, как в старые времена. И без того я злился на себя чрезвычайно – устроил бездарную демонстрацию и перед кем? Просто шутовство какое-то, шутовство и фарс.
Нужно было уходить немедля, но я сидел, будто приклеенный к стулу. Глупейшее упрямство заставляло огрызнуться в ответ, что-то доказать и козырнуть чем-то, оставляя за собой последнее слово. Обидно было уже не за Юлиана, бог с ним, с Юлианом, пусть сам разбирается, как хочет. Мне было жаль своего собственного воспоминания, светлого и щемящего, внезапного и грозного как тайфун, жаль той Веры, что бередила душу, возвращаясь в случайных женщинах, в незнакомых местах, а заодно – мансарды у стадиона, больших шмелей, прилетавших в мае, всей моей навсегда ушедшей юности. Ничто не вернется – одно это способно обидеть до слез, а теперь и память становилась отравлена новым ядом, от которого не уколоться никаким шприцем.
«Мы будем всегда вместе, – сказал я холодно, твердо глядя ей в глаза. – Вместе, не сомневаясь друг в друге и не помышляя о предательстве. Это с другими мы могли хитрить и ловчить, обманывать и замышлять измены. Нам было тоскливо с другими – мы искали разнообразия, а найдя его, страдали сами – не то, не то. Но теперь будет то – все то, о чем мы мечтали – и мы переменимся враз – не так ли? Мы очистимся душой и оставим мелкие помыслы, преисполнимся благородства и отринем ложь. Нам просто мешали негодные спутники, но мы избавились от спутников – посмотри, ради тебя я заманил в ловушку последнего из них. Он исчез на два дня, но два дня обратятся в вечность, стоит лишь захотеть. Нет преград желаниям – обстоятельства пасуют перед ними…»
Я хотел добавить еще что-то, даже и замечая, что меня заносит не туда, но у Веры вдруг расширились зрачки, и она вновь напряглась, стремительно додумывая что-то. «В ловушку… На два дня… – повторила она за мной, – Так это ты…» Я замолчал, поняв наконец, что сболтнул совсем уже лишнее, а она продолжала негромко: – «Так ведь и знала, чувствовала прямо. Говорила же – не езжай, не нужно… Как же я разрешила?»
«Брось, дело не во мне», – начал было я, но Вера не смотрела на меня и не слышала моих слов, всецело занятая своим каким-то собственным лихорадочным раздумьем. Я пожал плечами и отвернулся от нее, пытаясь привлечь внимание официанта, что кружил неподалеку. Недовольство собой достигло крайней степени, все получалось не так, вкривь и вкось, и поделать с этим ничего уже было нельзя.
Официант наконец кивнул и неторопливо направился к нам. Я положил деньги на край стола, поднял глаза и наткнулся на холодный ненавидящий взгляд. «Ты хоть понимаешь, что ты всегда все портишь? – спросила Вера с неприкрытой злобой. – Ты замечал хоть раз, что стоит тебе прикоснуться к чему-нибудь, как сразу оно становится изгажено – сначала чуть-чуть, почти незаметно, но потом все больше и больше? Ты просто болен, ты не находишь? Болен и может быть даже заразен – для тех дураков, что готовы пялить глаза и развешивать уши на всякую чушь… И чего тебя сюда занесло? Да и Юлик тоже хорош – уж он-то всегда был нормальным, не чета тебе!»