Черный Пеликан
Шрифт:
Что мешало мне бездумно упиваться молодостью, подражая легиону своих сверстников? Спросить легче, чем ответить. Я тянулся к ним, но был излишне мнителен, я увлекался их идеалами, но тут же подвергал сомнению все до самых основ, я страдал от каждой мелочи, которую больше никто и не замечал, и видел в каждом обрывке множество разнообразнейших смыслов, что удивили бы любого, решись я поведать об этом вслух. Мироздание словно мстило мне за привычку беспечно усложнять, что развилась у нас с Гретчен в пору нашей счастливой обособленности от всех. Теперь-то уж ни у кого не хватало терпения, чтобы выслушать хотя бы до середины, а мое восприятие происходящего страдало такой избыточностью измерений, в которой я и сам ориентировался не слишком, так что даже и подумать было нельзя о поисках единомышленников, да и само понятие «единомышленник» звучало издевательски, как злая пародия, нарочитый гротеск. А оставаясь в одиночестве – пусть невольно, без всякого зловредного намерения – я терялся в бесконечных пространствах кривозеркальных отражений, ощущая сильней и сильней какую-то ущербность в себе или в мире, что уводила все дальше от понимания простых вещей, с такою
Любомир Любомиров, мой напарник по игре Джан, жаркий насмешник и чрезвычайно циничный тип, любил говорить, невыносимо при этом гримасничая, что только я один способен поверить в возможность взлететь под потолок, дергая себя за волосы, причем поверить искренне, а не разыгрывая из себя простачка, чего он понять не может никак, ибо не способен постичь, как во мне уживаются таковая откровенная глупость и, скажем, цепкая хватка в проведении какого-нибудь «обратного клинча», когда большая часть фишек противника заманивается на свободные поля на самом привлекательном участке доски, а потом отрезается двумя-тремя неожиданными жертвами, и когда малейшая неточность или недостаток терпения могут свести все на нет, предопределяя стремительный проигрыш. Взлететь под потолок или нет, но, говорю без смеха, я действительно мог бы поспорить, куда дерганье за волосы способно в конце концов завести, особенно если приложить к этому достаточно усилий. Разве не бывает, что ставя перед собой задачи, невыполнимые со всей очевидностью, достигаешь пусть едва лишь половины задуманного, но куда большего при том, чем мог бы добиться, двигаясь шажок за шажком от одной разумной цели к другой? Это-то я как-то раз и пытался втолковать ему, но он так веселился, поднимая меня на смех, что мы чуть не подрались, хоть я до сих пор убежден, что в каком-то смысле мы смотрим на вещи одинаково, не зря же за доской из ста сорока четырех полей я и он понимали друг друга с полувзгляда. Ну а если так даже и с ним, то что уж говорить о других – и с другими действительно было еще хуже: едва я загорался, забывшись, и начинал излагать какое-нибудь многоугольное видение, как всем немедленно становилось скучно, если только не оказывалось под рукой записного насмешника, а сам я тут же вновь замыкался в себе и готов был лишь петушиться, давая зарок за зароком – больше мол никогда и никому.
Наверное каждый скажет, что таковыми вырастают все книжные дети, то есть те, кто начитался написанного другими, поначерпав оттуда неживых представлений, и я конечно же был одним из них. Но, право, не нужно винить литературу в чужих грехах – при всех пороках, истинных и ложных, ей не под силу воспитание умов, поищите иных причастных, хоть, готов спорить, не найдете. Чтение же книг, среди которых, признаться, нередко попадалась откровенная дрянь, лишь приучило вслушиваться внимательней, выявляя неискренность и фальшь, да еще быть может насытило речь цветистыми оборотами, вносящими свою лепту в неприятие моего слишком вычурного «я» наиболее прямодушными сотоварищами. Попытки же подладиться под речевой стандарт вызывали все ту же усмешку, как слишком наивный фокус, которым не выманить у публики ни пряника, ни даже завалящего пятака.
Словом, из множества улик создавалась весьма подозрительная картина. Я переживал втайне и огрызался все менее сдержанно, проходя по порядку от опостылевшей гимназии до самого конца университетских мытарств разные стадии в утверждении меня «пятой колонной», чужеродным агентом, символом высокомерия и бесполезности, неспособным уживаться с другими и совместно преуспевать. Впрочем, когда университет остался позади, я стал довольно быстро продвигаться по службе, что было удивительно само по себе и даже увлекало какое-то время. Видимо природная живость ума сыграла свою роль, а воображение странным образом озарялось при виде многотонных стальных конструкций и бетонных опор, напоминающих издали деликатные творения древних ваятелей, не имея ничего общего с тем примитивным и грубым, что сразу бросается в глаза, чуть вознамеришься глянуть вокруг. Меня ценили и, ценя, терпели, хоть наверное никто не испытывал удовольствия, находясь поблизости или вступая в непосредственный контакт: юношеской неистовости, так и не излившейся ни во что, уже становилось тесно, да и волчья шерсть начинала отрастать понемногу. Я, однако, быстро достиг ближайших высот, обретя отдельный кабинет, право на секретаршу и относительную свободу перемещений, чем и пользовался беззастенчиво, пока моя первая помощница, очаровательная Алина, не подступила, как с ножом к горлу, с требованием немедленной женитьбы, пугая всякими ужасами и оглаской, как она выражалась, «всего». Я не очень понимал свою вину, но отнесся к ситуации с чрезвычайной тщательностью, утихомирив и Алину, и ее неуемных наглых братьев, и очистив свое служебное помещение от всяких напоминаний о неприятном.
После этого, сразу как-то выучившись осмотрительности, я не преступал границы разумного, стараясь не смешивать служебное с личным – опять же, пока не появилась Вера, но Вера тут конечно же не в счет. Жизнь текла ни шатко, ни валко, меня перестали повышать и вообще как-то подзабыли, хоть и отмечали порой завидную полезность. Сочувствующие коллеги списывали все на интриги и бюрократизм, но я не поддерживал разговора, зная, что интриги интригами, но все равно не замаскируешься и не пролезешь на открытое место, где уже как бы видно – тем более, что мне и не хотелось вовсе. Меня вполне устраивал отдельный кабинет с непрозрачными стенами, где всегда можно укрыться от любопытствующих глаз, да и с секретаршами я научился ладить, не создавая взрывоопасности, а карьера как таковая навевала тоску одною мыслью, одним своим прозвищем – сразу хотелось кривиться, как от зубной боли. Постепенно все привыкли к моей извечной локальности, но тут появился Юлиан, одновременно с чем, как назло, освободилось место на этаж выше моего – место, на которое у меня были несомненные права.
Да, Юлиан… Я вздрогнул, увидев его теперь, как живого – вздрогнул
Конечно, карьерные перипетии были лишь ширмой, фоном, подсвеченной простыней экрана, на котором зловредное мироздание явило наконец что-то похожее на свое истинное лицо. Нужно было лишь не пропустить и не отмахнуться, и я не пропустил, хоть и нельзя, положа руку на сердце, подсовывать одного лишь Юлиана, словно послушного джокера, во все места, где хочется навести мосты между тем, что разрозненно, и связать воедино то, что расползается по сторонам. Его появление – случайность, его участие в моей судьбе – череда таких же случайностей, происходящих от общей событийной скудости и недостатка действующих лиц. От этого не уйти по трезвом размышлении, но я все равно предпочитаю гнать скучную мысль подальше – иначе, чуть начни сомневаться, уж и вовсе некого будет обвинить. Да, пусть он случайность, но случайность случайности рознь, говорю я себе, и кто-то невидимый кивает ободряюще – достаточно, чтобы поверить, что так оно и есть. Потому что: бывают случайности, которым не может не представиться случая, чтобы случиться – и я вовсе не пытаюсь скаламбурить, просто по-другому не скажешь – и от них не отмахнуться, не приписать им облегченного, невинного свойства, как ни старайся преуспеть в объективности. Будто все, что происходило ранее, готовило уже почву для их появления на свет, расчищало сцену и создавало антураж, так что, когда они наконец выпархивают небрежно, так и тянет подмигнуть им, будто старым знакомым, или по крайней мере понимающе покивать – да, мы ждали, ждали.
Вообще, подбирать объяснения с глубокими корнями – не такая бессмыслица, как может показаться со стороны, и залатывать ими бреши тоже бывает вполне сподручно, даже если никогда и не сподобишься за эти корни подергать и потыкать в эту глубину. Особенно, когда объяснение само так и лезет в глаза – а Юлиан, объявившись раз, уже не исчезал с переднего плана. Чем дальше, тем больше я видел в нем не просто зловредного себялюбца, каких тьма, но символ серости, не дающей дышать, выделял его в пунктирный контур, в абстрактную категорию, вобравшую наконец в себя все тусклое и мерзкое, окружавшее меня и выталкивавшее прочь, так что не находилось опор и поручни скользили из рук. А колесо вращалось все сильнее, я сползал на внешнюю часть – стискивая челюсти, пытаясь преодолеть центробежность, но чувствуя острей и острей какой-то скрытый подвох, глубоко замаскированную ловушку, таящуюся неподалеку, так что уже можно дотянуться и потрогать, а потом различил подвох воочию – то ли во сне, то ли в кратком безумии сосредоточенного раздумья, на которое сделался способен – он был не в Юлиане, но в проклятых вопросах: «И это все? То, что я вижу перед собой? Больше ничего и нет в мире?», нагло пролезших вперед, подвергающих сомнению отсутствие границ, расставляющих эти границы там, где я никак их не ждал, ибо все еще верил тайком в безбрежность поджидающего меня и жил этой верой, как ни смешно было бы признаться. Но в страшном «И это все?» уже начинал подрагивать вопросительный знак, намекая как бы и на ответ, приводя порою в ужас, в отчаяние, которые я гнал от себя, призывая фантазии на помощь, создавая, где только можно, свои иллюзорные замки, чтобы оградиться ими от навязчивых, пылающих в сознании букв. Но решение еще не пришло тогда, и мой секрет не родился, лишь приятели стали коситься с опаской, и женщины предлагали себя не так охотно, сторонясь и осторожничая, словно распознавая чуждые флюиды за много шагов, а я ощеривался, выдавая за улыбку свои гримасы, стараясь не напрягать лицевые мускулы больше, чем необходимо – вдруг появятся следы, которые не изгнать, по которым каждый сумеет распознать что-то скрытое, стыдное, тайное.
Глава 6
Взбудораженный воспоминаниями, я вновь плохо спал, а разбудил меня телефонный звонок – только чтобы разочаровать еще одним бесполезным откликом на мое газетное объявление. Бросив трубку, я натянул одеяло до подбородка и валялся какое-то время просто так, примериваясь к новому дню. Потом закурил сигарету, покосился на пепельницу, полную вчерашних окурков, и почувствовал вдруг, что день не нравится мне с самого начала, а необходимость предпринимать что-то удручает заранее, как давно наскучивший ритуал.
Все же, выйдя из отеля, я решил довольно-таки твердо, что нужно составить наконец подходящий план, но вскоре сокрушенно признал, что плана как не было, так и нет, а мои поиски не продвигаются никуда. Более того, отчего-то теперь я не мог сосредоточиться ни на чем насущном, всякий раз находя повод отвлечься и унестись в беспорядочные раздумья, а потом и вовсе смирился с бесцельностью прогулки и просто бродил по улицам, безучастно наблюдая прохожих, вглядываясь во встречные взгляды – чужие, закрытые для меня. К ним не подходили ключи, я был посторонний, маскировка помогала лишь на поверхности – но мне и не нужно было вглубь, мои зрачки, хотелось думать, точно так же были заперты на надежный замок.