Черный Пеликан
Шрифт:
Да, всего противнее – причина, хоть это было уже следствие, а не причина, но тогда уж очень хотелось выявить что-то, как корень всех зол, и оно не замедлило материализоваться, подсмотренное мною постыдно в духе сыщиков и обманутых мужей. И сейчас еще лицо искажается судорогой, но кадр не медлит, как ни сжимай уставшие веки – вот он передо мной, и, право, похвала тем, кто уже догадался, хоть конечно же догадаться нетрудно – уж больно заманчива замкнутость линий. Да, это вновь был Юлиан со своим белозубым оскалом, Юлиан, переступающий мне дорогу везде, где только нас удавалось свести торжествующему случаю, бездарный паяц, выхватывающий у меня из-под носа главные роли, неунывающий, вездесущий, непобедимый.
Можно было винить себя самого – действительно, сам же и подыграл невольно, столкнув их вместе в первый раз. Кто знает, как все повернулось бы, не притащи
На этот раз, желая уберечься от скуки, я уговорил Веру составить мне компанию, хоть та и отнекивалась, ссылаясь то ли на двусмысленность и эпатаж, то ли на обычную головную боль. Ерунда, никаким эпатажем не пахнет, уверил я ее, и впрямь, никто даже бровью не повел, лишь Юлиан вскинулся, как сеттер, но я не обратил внимания – а зря. Чересчур зловредно не бывает – пора бы уж запомнить, там не знают этого слова «чересчур» – а тут и я еще помог немного: надувшись на Веру за что-то, отошел в сторону и намеренно ее избегал, будто освобождая пространство сами понимаете кому. А потом – несколько быстрых взглядов на прощанье, посеявших в душе неосознанную тревогу, приступы рассеянности и внезапные исчезновения из доступных мне сфер, когда телефоны не отвечают, и объяснение не находится, и – жалкая слежка, оторопь узнавания, бессилие и гнев.
Я мог бы принять многое, но это было слишком – почему-то от реалий никогда не ждешь той глубины коварства, на какую они на самом деле способны. Мой разум отказывался верить, а поверив, требовал немедленного мщения, но я проживал все в себе, не вынося наружу, боясь показаться смешным или уязвленным чрезмерно, будто оставалось еще что-то, для чего стоило беречь самолюбие. Я даже виделся с Верой, не выдавая своего знания, ощущая странную власть над ней, на один шаг более близорукой, но в какой-то миг защитная оболочка не выдержала и лопнула, будто воздушный шар, в который ткнули иглой – то ли фальшивой улыбкой, то ли слишком небрежной лаской – и мир померк, оглушенный моим негодованием, огорошенный обличениями, которым лишь чуть-чуть не хватало куража, подмененного язвительной желчью.
О да, признаю, я был отвратителен тогда – отвратителен и невыносим – и Вера сполна излила на меня свое презрение, но ведь никто ей и не обещал, что я другой – я, по крайней мере, не обещал. «Презирай лучше своего мужа, – посоветовал я ей тогда, – или презирай Юлиана, подбирающего за другими», – и это было не вполне справедливо, чем она и не преминула воспользоваться, с удовольствием продлевая склоку, как торговка, не успевшая накричаться за день. Я многое услышал про себя – и, право же, нет пристрастнее судьи, чем уязвленная тобою женщина – но что поразило по-настоящему, так это новые нотки в ее голосе, даже и следа которых я не замечал до того. Это было странно и дико, все будто переворачивалось с ног на голову, Вера, гордая сообщница, стремительно переходила в другой лагерь. Я вдруг увидел, что нас не двое, противостоящих всем остальным, а лишь я один – как это стало после отъезда Гретчен и как будет теперь всегда…
«У тебя нет души, – говорила она мне, и глаза ее сверкали истинной страстью. – Твоя душа не здесь, она витает неведомо где и лишь наблюдает свысока, вся занятая собой. Все вокруг тебе плохо, а кто ты такой, чтобы быть недовольным? Ты не умеешь жить, так не завидуй тем, кто умеет…»
Другое лицо проглядывало сквозь грим, то, которое я не знал, и чужие губы шевелились на нем, желая уколоть побольнее. «Ты думаешь, я счастлива с тобой? – спрашивала она с усмешкой. – Ты просто не знаешь, как я от тебя устала. Ты весь – как незнакомая местность, где тупики на каждом шагу, и всегда нужно выбирать, куда ступить, чтобы не оказаться в ловушке… А Юлик – он такой удобный, – добавляла она со вздохом, сверля меня зрачками, – я вся отдыхаю с ним… И не трогай моего мужа, – вдруг вскрикивала зло, – он святой, он страдает, но никогда не бросит меня. Ты-то, уж конечно, бросил бы, не задумался…»
Так продолжалось долго, и потом она ушла, оставив меня среди развалин и сгоревших трущоб, меж которыми я бродил,
У меня отросла, да, но что толку? Я смотрел тогда в зеркало и отбрасывал его в сердцах, я видел свои отражения в дверцах буфета или в застекленных рамах, и страшные ругательства слетали с моих губ. Лишь одно отпечатывалось в сетчатке – это были знакомые буквы, но что-то изменилось в них, что-то ушло, оголив уязвимое место, самый ненадежный фланг. «Пусть их, – торопливо шептал я вперемешку с бранью, – пусть, я не хочу сейчас», – но буквы горели перед глазами, не отступая. «И это все?» – вопрошала надпись, но теперь я ясно видел, что именно было в ней не так, что пропало без следа, будто отмерев за ненадобностью – да, я чувствовал, холодея, зачем-то проговаривая вслух, что больше нет в конце вопросительного знака, как ни упражняйся с интонацией, понапрасну мучая голосовые связки. «И это все», – утверждало сознание; знак вопроса, походящий на изогнутый ключ, на который я водрузил свои надежды, исчез, словно не выдержав их бремени, позорно побежденный правотой большинства, и мне, проигравшемуся в прах, предъявляли счета к оплате, показывая факты, как они есть на сторонний безучастный взгляд, не давая уйти в сторону и разъяснить скороговоркой: – «Нет, нет, не спешите с выводом, все ведь может быть совсем иначе…»
До сих пор еще может стать по-настоящему жутко, особенно если нахлынет в ночные часы или даже и днем, когда взгляд замирает, безотрывно устремленный внутрь, будто нашедший наконец мишень там, внутри, на которой не зазорно задержаться надолго, отвлекаясь с неохотой – что-то, мол, еще могут предложить?.. Это бывает и с другими, пусть не со всеми – я знаю, хоть никто не рассказывает об этом – но от этого не легче, все равно жальче всех самого себя, когда какой-то понукающий окрик терзает душу, заставляя смотреть внутрь сосредоточенно и пристально, смотреть и видеть все то, чему никто из видевших не удосуживается подобрать названия, потому что название не важно – важно лишь, что когда-то становится не под силу не верить намекам, и ты выговариваешь сам себе страшные вещи, от которых отгораживался столько лет: ты чужой, надежды обманчивы, есть смерть… Слова приходят в разном обличии, может быть все что угодно той же безжалостной природы, чему сдаешься, с некоторым облегчением признаваясь: больше невмоготу. Но сдаваясь, я все же цеплялся за ускользающую реальность, изобретая фальшивые мосты – и тут законы игры Джан тоже пригодились вполне – и реальность шла на уступки, предлагая взамен призрачные веревочные лестницы, так что я выкарабкивался наконец, иногда весь в холодном поту, а затем – затем пришло нежданное облегчение. Этот кадр легко вызывается на свет, в каком бы месте я не находился, в каком бы городе не обживался наспех. И тут, на бульваре у рыночной площади, он то и дело застывал перед глазами, заслоняя все предыдущие и поражая четкостью деталей: солнечное утро, и я, осчастливленный внезапной идеей, способной снова перевернуть все вверх дном, то есть, поставить на место, если судить по-моему, придавая действительности новый смысл, плутовато изыскивая дополнительное измерение. Я и мое решение, «мой секрет» – конечно, что может быть проще: превратить себя в полномочного представителя, поквитаться за всех одиночек, которых обкладывают кольцом, загоняя в силки и безлюдные земли, отбирая надежду и не давая ничего взамен. Пусть никто не просит меня сводить счеты, но у меня свои счеты, и этого довольно, а если другие не понимают или не верят, то и бог с ними – право же, я так устал объяснять!
Но тут же ракурс менялся, будто откликнувшись мне и моей браваде, и все представало с другой стороны. Тонкий лед трещал под ногами, я видел, что все мотивы переплетены друг с другом, и клубок не распутать, хоть напрягай все силы. Конечно, Веру лучше отставить в сторону и сосредоточиться на вопросительном знаке. Земля уходит из-под ног – это довод посолиднее, с ним так легко не поспоришь. Однако, стоит признаться – секрет мой родился не вдруг сам собой, а последовал за пьяным вечером и ночью, полной тяжких раздумий – после того, как я узнал накануне, что Юлиан отбыл в город М.