Черный передел
Шрифт:
Так что периодически, в дни полного упадка сил, Григорий Александрович запирался у себя дома. Он с утра до вечера валялся на неприбранной постели в одной рубахе, не умывался, не причесывался, не брился, ничего не ел, а только грыз печеную репу или яблоко. Важных генералов и представителей иностранных держав, украшенных орденскими лентами через плечо, он принимал в халате и со спущенными чулками. Назойливых полковников выгонял прочь, швыряя в них домашними тапочками. Адъютантов посылал – и это зимой! – за свежей земляникой в лес и на документах, присылаемых из канцелярии, ставил невообразимые резолюции.
Такое
«Я тебя люблю сердцем, умом, душой и телом. Всеми чувствами люблю тебя и вечно любить буду, – восторженно писала царица своему избраннику. – Пожалуй, душенька, я тебя прошу – и ты меня люби, сделай милость. Ведь ты – человек добрый и снисходительный. Приложи старание…» [18]
Потому не стоило большого труда Екатерине Алексеевне в это время приходить на помощь светлейшему князю при его болезни. Любовь творила чудеса. Пронзительный взгляд ее бирюзовых глаз, слова, идущие от сердца, горячие ласки, подобно волшебному эликсиру жизни, действовали на Григория Александровича. Повинуясь царской воле, столь ясно выраженной, вставал он с постели, точно ни в чем не бывало, и вновь принимался за дела.
18
Лопатин B. C. Екатерина II и Г. А. Потемкин. Личная переписка. 1769–1791. М., 1997, с. 33, № 81.
В одном ошиблась великая царица. Ничто не вечно под луною, а тем более – нежные чувства. Любовь как плотская, телесная услада, очень похожая на головокружение, на беспамятство, вдруг ушла. Мучительно она осознала это. Затем сделала все возможное и невозможное, чтобы удержать, чтобы сохранить его, богатыря русского, рядом с собой. Новые ордена, новые звания и должности, обширные поместья с тысячами крепостных – для него самого; бесконечные пожалования для всех его родственников, близких и дальних; одобрение и поддержка его действий в сферах административной, военной, дипломатической.
Но любовь все-таки ушла.
В чертогах Аничкова дворца светлейший князь Потемкин бродил порою неприкаянно и пробирался в тесную спаленку на три окна за ситцевыми занавесками, падал там на постель. Он мечтал о пронзительном взгляде бирюзовых глаз своей августейшей супруги, о прежней его силе. Однако было совершенно ясно, что царская воля на него теперь не распространяется, и, следовательно, не может излечить ни душу его, ни тело. Екатерина Алексеевна оставила смоленского дворянина один на один с его странной болезнью.
Конечно, злого умысла в том у государыни не было. Она просто и в мыслях не допускала, что этот могучий и красивый человек, доблестный воин, прирожденный организатор, тонкий дипломат, блестящий царедворец, покоритель женских сердец, столь уязвим, столь неуверен в себе, столь одинок в нашем подлунном мире. Она не догадывалась, что он-то как раз собирался любить ее вечно…
Молчание в царской спальне становилось тягостным. Но никто не хотел его нарушать. Ни светлейший, по-прежнему стоявший у окна, ни императрица, все так же сидевшая за своим столиком, ни Анастасия Аржанова, поймавшая ее взгляд, тайком брошенный на губернатора Новороссийской и Азовской губерний. Этот взгляд сильно озадачил молодую женщину, ибо присутствовало в нем нечто иное, чем светская вежливость, чем забота руководителя о самочувствии подчиненного.
Лишь статский советник Турчанинов не заметил этой щекотливой ситуации. Когда «ФЛОРА» сказала долгожданное: «Да, ваше величество!», он вновь открыл сафьяновую папку и принялся перебирать в ней бумаги, отыскивая один, заранее им подготовленный, документ. Тот никак не находился. Наконец, статский советник извлек его на свет, пробежал глазами по строчкам, написанным четким канцелярским почерком с наклоном вправо. Затем шагнул к столику царицы и положил плотный, желтоватый лист прямо перед Екатериной Алексеевной.
– Весьма похвально, любезная Анастасия Петровна, – заговорил Турчанинов, – что вы согласились принять на себя исполнение сей ответственной миссии. Зная ваше прилежание к поручениям Ее Величества, верю абсолютно в успех нашего нового предприятия в Крыму.
– Я буду стараться, – скромно ответила Анастасия.
– Сейчас хотел бы передать на августейшее рассмотрение составленные мною заметки по исполнению операции. Во-первых, состав экспедиции…
– Мне он известен, – остановила его Аржанова.
Турчанинов недовольно сжал свои тонкие губы, выдержал значительную паузу и продолжал:
– Представляется необходимо нужным включить в состав экспедиции Рудольфа Мюллера и Антона Вендеревского, уже вам знакомых и отлично проявивших, себя в Вене…
– Не вижу такой необходимости.
– Что вы сказали? – не понял статс-секретарь.
– Они не поедут.
– Почему?
– Я не хочу.
Петр Иванович осторожно покосился на императрицу, молча сидевшую за столиком. Она взяла в руки его канцелярскую записку, но смотрела по-прежнему на Потемкина. светлейший, повернувшись к ней спиной, или делал вид, что не чувствует ее взгляда, или действительно не замечал его. Высокую, широкоплечую фигуру князя у окна все больше освещало солнце, поднимающееся к зениту, и в ярком, контровом свете она казалась какой-то плоской, точно вырезанной из бумаги.
– Вы пока не знаете всех целей экспедиции, – мягко сказал Аржановой статский советник.
– Тогда расскажите о них.
– Нас очень занимает персона Казы-Гирея, двоюродного брата крымского правителя.
– Меня он интересует тоже.
– Анастасия Петровна, его надо нейтрализовать. Как вы понимаете, это – весьма серьезное дело, связанное с немалым риском. Действовать тут придется жестко, быстро, решительно. Потому Мюллер и Бондаревский…
– Повторяю. Со мной они не поедут.