Черный принц

Демина Карина

На носу баржи сидела девушка в роскошном бархатном платье. Сидела неподвижно, сцепив руки на груди, глядя на мутную бурую воду, на ледяное крошево.

– Ты не замерзла? – Олаф набросил на плечи девушки плащ.

Она не шелохнулась.

Рыжие волосы, бледное неподвижное лицо.

И плащ медленно сползал, но удержать его не пытались. Девушка, кажется, вовсе не ощущала холода.

– Ты бы доктору ее показал. – Инголф стоял, опираясь на грязный борт, и сковыривал ногтем рыжее пятно ржавчины.

– Обойдусь и без твоих советов.

Инголф

лишь хмыкнул. Он был настроен вполне себе миролюбиво, хотя обстоятельства менее всего к миролюбию располагали.

– И место мог бы подобрать поприличней… она вообще нас слышит?

– Слышит. Просто… ей нравится на воду смотреть.

Когда Олаф отступил, девушка обернулась, но, убедившись, что исчезать совсем он не собирается, успокоилась. Инголфа, как и самого Брокка, она, кажется, не замечала.

– Чувствую себя заговорщиком. – Инголф спускался первым. В трюме, наскоро переделанном под жилище, стоял терпкий рыбный дух. По потолку расползались пятна влаги, да и разбухшие стены не казались сколь бы то ни было надежными.

– Боюсь, мы все и есть… заговорщики. – Брокк потер переносицу, пытаясь отрешиться от запахов. – Но я благодарен, что вы…

– Оставьте свои реверансы, мастер.

Инголф занял низкую козетку, он полулег, забросив ногу за ногу. А под голову сунул расшитую золотой нитью подушечку.

– Сутки не спал, – пожаловался он, хотя никто ни о чем не спрашивал.

Олаф кружил, если и останавливался, то лишь затем, чтобы прислушаться к происходящему вовне. Впрочем, вряд ли он слышал хоть что-то. Старая баржа скрипела, кряхтела и грозила рассыпаться, но держалась на привязи корабельных канатов. Борт, обвешенный холщовыми мешками с песком, то отползал от пирса, то, оседлав вялую волну, ударялся, терся, скрипел.

Брокк занял место за коренастым, сколоченным из грубых досок столом. Олаф замер, обратив взгляд к трапу. Инголф, подобрав с пола еще одну подушечку, прижал ее к животу.

– В заговорщиках бывать не доводилось, – произнес он задумчиво.

Брокку тоже.

Он запустил руки в волосы. Голова раскалывалась, которые сутки на ногах… он уже и не помнит.

Сон.

Явь.

Человек в маске.

– Пожалуй, – голос Брокка звучит глухо, от усталости ли, или же потому, что само это место гасит голоса, – для начала я должен кое-что объяснить… показать…

…его тайна, одна из многих появившихся в последние дни, плотно прижималась к коже. Эта тайна поначалу причиняла неудобства, вполне конкретные, физические, ибо кожаные ремни натирали. Пропитываясь потом Брокка, они становились скользкими, неудобными.

Его тайна пряталась под пиджаком и жилетом, плотным, из мышастой ткани, под рубашкой и корсетом, хотя прежде Брокк корсеты не носил.

Инголф наблюдал молча.

Олаф кружил, с каждым кругом он подходил все ближе, и ноздри его раздувались, словно он, безумный, и вправду слышал голос пламени.

– Вам помочь? – вежливо осведомился Инголф, подбрасывая подушку вверх.

Поймал.

И вновь подбросил.

– Спасибо, я как-нибудь сам.

Все-таки неудобно. И холодно. Кожа белеет, и темная сеть ремней выглядит на ней как-то вовсе уж неестественно.

– Надо же, как вас угораздило. – Инголф подбрасывает подушку, но не ловит, и та падает куда-то за пределы ковра, где палуба – просто палуба. – Даже знать не хочется, где такие подарки раздают.

Металлическая капсула, не вшитая – вросшая в бычью кожу, поверх которой вьется узор из железа. Патрубки. Проволока. И стеклянная хрупкая колба в серебряном окладе.

Олаф замирает. Колени его подгибаются, плечи идут вперед. Он тянет руки, но заставляет себя успокоиться, только выдыхает резко, судорожно.

Инголф подходит, тесня Олафа, и тот, оскорбленный, рычит.

– Угомонись, мальчишка.

Затрещина обидна, но, как ни странно, она приводит Олафа в чувство. И тот, отведя взгляд – под ноги смотрит, на замызганный ковер, – бормочет:

– Извините, я… не сдержался. Оно зовет…

– Заткни уши и не слушай. Или наверх поднимись.

Инголф останавливается рядом с Олафом лишь затем, чтобы развернуть.

– Иди продышись свежим воздухом. И девчонку свою проведай. – Тон для Инголфа непривычно мягкий, успокаивающий. И Олаф подчиняется.

Не уходит – сбегает.

И эхо шагов мечется по опустевшему трюму.

– Позволите? – Инголф останавливается на расстоянии вытянутой руки, дожидаясь разрешения. Брокк кивает. – Интересная конструкция…

– Прощальный подарок Рига.

– Прощальный? Я слышал, что он пропал…

– Безвозвратно.

– Не скажу, что буду сильно горевать. Он мне никогда не нравился. – Осторожные пальцы коснулись ремней, пробежали, стараясь не тревожить, по металлической паутине, задерживаясь на узлах. – Любопытно… весьма любопытно… все-таки эта сволочь была не столь бездарна, как мне казалось.

Брокк хмыкнул, с этой точки зрения он ситуацию оценивать не пытался.

– А снимается это…

– Два замка.

– Вижу. Код?

– Шестизначный на каждом…

– И при неверном подборе…

– Взрыв.

Пара замков. И пара штырей, готовых пробить хрупкую стеклянную оболочку, в которой заключена частица истинного пламени. Крохотная, но Брокку хватит.

…и не только ему.

– В таком случае, лучше замки оставить в покое… попробовать с цепью… будьте добры, повернитесь спиной.

Брокк чувствовал себя довольно-таки неуютно.

– Не волнуйтесь, мастер. – Инголф дышал в шею. – Без вашего согласия ничего не будет.

– Это вы о чем?

– О бомбе, естественно. Признаться, до отвращения хорошая работа.

– Не скажу, что рад это слышать.

И тает слабая надежда, что сам он в кои-то веки ошибся, проглядел вариант, пусть опасный, рискованный, но все же…

Инголф отступил и, протянув жесткую сбрую корсета, осведомился:

– Полагаю, эта игрушка – не все плохие новости?