Черный принц
Шрифт:
– Да, – это слово дается ей с трудом. – Я все понимаю.
– Хорошая девочка.
Прикосновение сквозь сетку вуали, к счастью, довольно мелкую. Оно не вызывает эмоций иных, кроме отвращения. К счастью, за вуалью легко прятаться, и Таннис почти благодарна ему за эту маску. И за лилии. И за высокое кресло, обитое винным бархатом. Оно напоминает трон, как и второе, поставленное напротив первого. Его занимает Мэри Августа, которая смотрит на Таннис, не скрывая ненависти.
Со стороны, должно быть, забавно.
Две
Душная.
Ей, другой, к лицу чернота траурного наряда, и жесткие складки юбки почти идеальны. Тяжелая герцогская цепь возлежит на впалой груди, приковывая взгляды. Мэри Августа время от времени касается этой цепи, самой себе напоминая, кто хозяйка в доме.
И вправду кто?
Смятение видится на лицах гостей, или как правильно называть тех, кто пришел, желая воочию убедиться, что старая Ульне, безумная герцогиня Шеффолк, и вправду мертва?
Мертва.
Вот гроб, стоит на постаменте, забранном черным крепом, украшенном венками из белых роз. Ей бы понравилось. Она бы оценила и изысканную простоту лакированного гроба, и погребальный свой саван, столь разительно напоминающий свадебный наряд. Цветы, правда, живые, но в полумраке белые их лепестки кажутся вылепленными из воска, как и само лицо Ульне. Она строга и даже в гробу – надменна. Поджатые губы, сухой подбородок и шея, прикрытая кружевным платком. Пыльца пудры и темные ресницы, которые, кажется, вот-вот дрогнут.
Старуха сядет в гробу и, окинув склоненные перед нею головы, рассмеется.
Поверили?
Разве такие, как она, умирают?
Сами – нет… но Освальд позаботился о матушке. Стоит у изголовья, смотрит на руки, принимая соболезнования. А гости, все-таки гости, праздные, пустые, идут бесконечной чередой, укладывая перед гробом цветочные подношения. Кланяются. Шепчутся. Отходят к стенам, задрапированным черным, и под надзором доспехов – их по случаю начистили до блеска – смотрят.
На супругу Освальда, окаменевшую, точно статуя.
На Таннис.
На Марту, которая в черном наряде глядится непривычной, старой, и только розовый платок в пальцах ее дрожит. Платком Марта вытирает слезы, и, пожалуй, она единственная, кто искренне горюет о старухе.
Странное действо.
И священник в парадном облачении – часть его. А Таннис так давно не была в храме… нет, она поставила за упокой родительских душ свечи и заплатила за мессу, но… это было в прошлой жизни, той, что осталась во сне.
Она закрывает глаза, все одно под плотной вуалью никто не видит. И прикрывшись букетом из лилий – белое на черном неплохо, должно быть, смотрится, – трогает острие шпильки, рисует на руке знаки.
Не спать.
И не поддаваться заунывному голосу…
…хор.
Странная музыка. Чуждая. И голос часов – деревянный короб с латунными накладками – прерывает ее. Освальд вздрагивает и вытаскивает собственные.
Хмурится.
И оглядывается на гроб. И снова на часы. Он замирает, ждет чего-то и, не дождавшись, скалится. На мгновение сползает ставшая уже привычной маска, обнажая не лицо – харю.
Череп, кожей обтянутый, жуткий. И пергаментные губы к деснам прикипели, клыки наружу, не человеческие, а… а разве подземники все еще люди? И пальцы Таннис впиваются в сочные лилий стебли, ломая. Сок зеленый ползет по коже, он воняет уже не цветами – подземельем.
Мерещится.
Голова закружилась, а игла вошла под кожу да так и засела. Ничего. Как-нибудь будет…
…Кейрен обещал вернуться.
А эти, собравшиеся, смотрят на гроб, на Освальда.
Люди-нелюди.
Как понять, кто есть кто, если на лицо одинаковы? Смотреть надо внимательней. И Таннис, уже не обращая внимания на пристальное надоедливое внимание, смотрит на Освальда.
А он – на часы.
Бежит-летит секундная стрелка, и собственное Таннис сердце отсчитывает время куда надежней. Оно не торопится, мерные удары, в привычном ритме. А игла-шпилька выползает из кожи…
…бежать?
Куда? И когда?
Молитва вьется терпким дымом, на губах оседая. Вязнут слова, незнакомые, одолженные, и если Бог есть, тот, который скрывается за черным крестом в руках служителя церкви, то разве заберет он старушечью душу в рай? Заберет. И там, в раю, у герцогини Шеффолк будет собственная лавка с медной табличкой. Рай, он ведь тоже не для всех.
Смех душит.
Таннис пытается сдержать, но смех вырывается, и люди, которые осмелились приблизиться к бархатному ее трону, шарахаются.
Кто смеется на похоронах?
Богохульница…
…шепот-шепоток… а мокрое по щекам – всего лишь слезы…
– Ей стало дурно, – объясняет кто-то. – От волнения.
Подхватывают. Тянут.
– Идиотка, – шипит Грент, но никто не слышит ни шепота, ни свистящего судорожного дыхания. – Думаешь, это тебе даром пройдет?
Таннис хочет ответить, но понимает, что потеряла способность говорить. Вот смеяться она еще может… и смеется… или плачет… или кашляет. Идет, роняя лилии, которые по следу…
…по следам. Белыми цветами… а Кейрен не догадается. Лилии спрячут ее запах. Он же обещал вернуться, но сколько дней прошло, а его все нет… бросил?
Он кольцо купил…
…куда ее ведут?
Она не желает оставаться с Грентом наедине. И он, чувствуя настроение, хватает за горло.
– Руки убери!
Таннис бьет, но что ее удар? Широкие запястья, сильные пальцы.
– Иначе что? – Грент мнет вуаль, он дразнит, демонстрирует власть свою. – Пожалуешься?
– Пожалуюсь.