Черный шар
Шрифт:
Один из полицейских принес черную клеенчатую сумку и достал оттуда полупустую бутылку с джином. Вторая бутылка разбилась, осколки ее виднелись на дне сумки, еще пахнувшей алкоголем. Там же лежали два апельсина, раздавленные бананы и пакет размокших бисквитов.
— Вот все, что мы нашли. Ни бумажника, ни кошелька. Денег тоже не было.
— Вы не знаете, как она добралась сюда из Глендейла?
— Во всяком случае, не пешком. Либо у нее была мелочь на автобус, либо ее подвезли на попутных машинах.
— В котором часу произошел несчастный случай?
— В десять.
— В
— По субботам у него открыто до десяти вечера.
— Знаю. Мне хотелось бы выяснить, где она ночевала.
Сержант пожал плечами, давая понять, что это его не касается.
— Подпишите здесь, слева, внизу страницы. Вот квитанция на восемь долларов шестьдесят центов — я вручу их Бауману.
Хиггинс знал, что позади канцелярии находится коридор, перегороженный решеткой. За этой решеткой мать ночевала много раз, но последнюю ночь она провела не здесь.
— Идете в похоронное бюро? Они работают и по воскресеньям. Вы в какое?
— К Оварду и Тернеру, если оно еще существует.
С сыном Тернера он когда-то учился в школе, но тот был тремя годами младше, и они не общались.
— Она, наверно, ничего не сказала полицейскому, который ее подобрал?
— Того, который доставил ее в больницу, сейчас нет.
Но в донесении он не упоминает, чтобы она делала какие-нибудь заявления.
— Благодарю.
— Не за что.
Почему-то Хиггинс был убежден, что, как только он выйдет, все трое расхохочутся. Он чувствовал, что и походка, и голос у него изменились, что он вообще стал другим человеком, неузнаваемо старым и ко всему равнодушным.
Контора Оварда и Тернера переехала и находилась теперь на холме посреди жилого квартала, который хотя и разросся, но не утратил своего прежнего облика.
Бывают такие кварталы — старые, небогатые, их не изменить никакими ухищрениями; улочки и лавки там сохраняют свое лицо, а дома с каждым годом все больше оседают, съеживаются, как старички, и все та же детвора копошится на узких тротуарах.
Хиггинса спросили, на какое число назначить похороны, и он не нашелся что ответить. Ему не приходило в голову, что надо будет еще вернуться в Олдбридж.
И о том, что пора уезжать, он тоже не подумал. Хиггинс чувствовал, что его сорвало с якорей. В будущем была сплошная неопределенность. Он как бы парил в каком-то пустом и необычном мире.
— Вторник вам подходит?
Он согласился на вторник — только бы ни о чем не думать.
— Десять часов?
Почему бы и нет? Ему показали альбомы с фотографиями гробов, надгробий, потом план ближайшего кладбища — то, которое он помнил, уже переполнено, и теперь хоронят на новом, в шести милях от города.
— Полагаю, вас не затруднит уплатить сразу? У нас, как правило…
Он подписал еще один чек. Какое это имеет значение?
— Будьте добры, оставьте номер вашего телефона на случай, если понадобится с вами связаться.
Он назвал уильямсонский номер и сам удивился этому не меньше, чем другие удивлялись его поведению.
Позабыв про машину, Хиггинс двинулся было по улочке, которая отлого спускалась вниз.
Пожалуй, надо возвращаться в Коннектикут. Он уже ничего не в состоянии решить сам. Посоветоваться бы с кем-нибудь, кто поймет, что с ним творится, — он, Хиггинс, на это не способен. Он повел машину по отлогой улочке, пересек торговый квартал, миновал супермаркет «Ферфакс». Реклама извещала, что завтра состоится выставка-продажа, та самая, которая уже прошла у них в Уильямсоне. Ни с того ни с сего Хиггинс остановил машину на углу 32-й улицы.
Метрах в пяти отсюда, среди облезлых, облупленных зданий будет дом, где он родился и прожил первые годы жизни. Пускай лавчонки стоят с закрытыми ставнями — он их узнает, да и фамилии владельцев на вывесках не изменились с тех пор, как он был ребенком.
Из открытых окон верхних этажей доносится музыка.
Кое-где жильцы облокотились на подоконники и выглядывают на улицу; у одного окна стоит в обнимку молодая пара, позади них в полумраке виднеется широкая медная кровать.
Хиггинсу не сказали, в каком именно месте произошел несчастный случай, а спросить он постеснялся. Не об этом ли он сейчас подумал? Нет смысла допытываться у толстухи в красном платье, что сидит на стульчике у порога: чуть подальше, у самого тротуара Хиггинс уже приметил осколки стекла. Когда автобус затормозил, в нем, наверно, разбилось окно. Может быть, кто-нибудь из пассажиров от толчка ударился о стекло?
Подойдя ближе, Хиггинс увидел на мостовой бурые пятна; там, где еще не просохло, алели редкие капельки.
Он заметил, что стоит напротив дома № 67 — той самой трущобы, где прошло его раннее детство. Теперь в окнах почти не видать занавесок, как будто все жильцы сбежали отсюда. За дверью начинается темный холодный коридор.
Хиггинс отыскал взглядом два окна на четвертом этаже, и на него снова накатил страх. Он почувствовал надвигающуюся опасность. Им овладело сумасшедшее желание бежать отсюда сломя голову — куда глаза глядят.
Взгляд его скользил все ниже и ниже по фасаду, как вдруг в окне второго этажа Хиггинс заметил мужчину в рубашке с засученными рукавами, который курил сигарету и смотрел прямо на него.
Глаза их встретились. Оба одновременно нахмурили брови, что-то припоминая. Теперь Хиггинс не смел уйти: тот, другой, обрамленный квадратом серой штукатурки, внезапно зашевелился, как ожившая фигура на картине, и замахал ему рукой:
— Эй! Уолтер!
Хиггинс тоже узнал его. Это был его ровесник. Мальчишками они вместе жили в этом доме, а потом ходили в одну школу. За длинное туловище и короткие ножки этот парень получил кличку Коротышка. Хиггинс не сразу припомнил его настоящую фамилию и, словно это было невесть как важно, судорожно напрягал память, злясь на свою забывчивость.