Черный ворон
Шрифт:
– Здравствуй, Настасья, – сказала Таня. – Это Таня Приблудова. Есть разговор.
Марина Александровна и года не продержалась бы на своей должности, если бы откровенно, в лоб пользовалась всеми связями, которые эта должность перед ней открывала. Но если бы не связи, то она не продержалась бы и недели. Искусство служебных взаимоотношений, несложное в основе своей, требовало истинного таланта для практического применения. Для той ячейки, которую занимала Марина Александровна, этот талант надлежало употребить на создание ситуации, при которой нужные люди просто не могли не предложить ей свою помощь. За многолетний опыт работы она научилась создавать такие ситуации автоматически.
И в тот понедельник у нее в мыслях не было как-то побудить своего шефа отрегулировать катастрофическое положение с ее сыном, попавшим в лапы беспардонной авантюристки. Честно говоря, в мыслях у нее тогда вообще не было ничего путного – несколько бессонных ночей, раздражение от идиотских советов и навязчивых утешений недалекого мужа, мигрень... Она явилась на работу в чулках от двух разных пар (оба черные, но левый со швом, а правый ажурный), перепутала папку с входящими и папку с исходящими и принесла на подпись Дмитрию Дормидонтовичу бумаги, уже однажды им подписанные. О каком плане, о каком умысле могла идти речь?
Дмитрий Дормидонтович посмотрел на бумаги, потом на лицо секретарши, резко кивнул и сказал:
– Садись. Рассказывай.
Как и Марина Александровна, товарищ Чернов был, как это называлось тогда в газетах, «человек на своем месте», то есть природные свойства подкреплялись навыками, а навыки переросли в условные рефлексы, а поскольку его место было достаточно высоким, то и завязанность на рефлексы была высокой. Он еще не успевал получить очередные руководящие указания, а руки уже сами хватались за надлежащий телефон, а голос доводил эти указания до нижестоящих инстанций, автоматически внося те интонационные и смысловые коррективы, которые диктовались особенностями поставленной задачи и иерархическим соотношением объектов, между которыми выстраивалась командная цепочка. На том же автоматизме шла связь и в обратном направлении, снизу вверх, по линии, так сказать, отчетности.
Выслушав зареванную Марину Александровну, он приказал ей отправляться домой и отдохнуть, а сам остался сидеть в своем кресле, обтянутом красной кожей, задумчиво постукивая толстым двухцветным карандашом по казенной малахитовой чернильнице. Минуты через три он снял трубку белого телефона.
– Лазуткин? Кто у нас на СМУ-14?
– Минутку, Дмитрий Дормидонтович... Першиков.
– Не знаю. Секретарь парткома, главный инженер?
– Грызлов. Раппопорт.
– Грызлов... Олег Тимофеевич?
– Так точно.
– Хорошо. Телефон его – служебный, домашний... Записываю.
Наверстывая упущенное, Ванечка корпел над дипломом и допоздна засиживался в библиотеке. Это тянулось уже неделю, с того самого дня, как они перебрались в каморку, оставшуюся после безумной старухи, Настасьиной свекрови.
Вопрос об их новом жилище решился неожиданно быстро и легко. После смерти старухи Николай с Настасьей долго пытались обменять свою малогабаритку и освободившуюся комнату на жилье поприличней, но желающих не находилось – уж больно страшна была комната, да и коммуналка, в которой она располагалась, привлечь никого не могла – газовые плитки прямо в узком коридоре, один туалет с умывальником на этаж, то есть на четыре квартиры, то есть на двадцать одну комнату. Потом, когда нашелся наконец вариант – некая мать так страстно мечтала отделить сына-наркомана, что соглашалась на все, тем более что старухина каморка предназначалась сыну, – выяснилось, что обмен разрешен быть не может. Старухин дом предназначался к расселению в текущей пятилетке. Супруги решили, что так даже лучше – образуется отдельная жилплощадь, которую тем удачнее можно будет пустить на обмен. Пока что в ожидании желанных перемен они стали сдавать комнату временным жильцам.
Ничего хорошего из этого не вышло. Клиенты воротили нос, пытались сбить цену, соглашались же совсем неприхотливые – либо пьяницы, либо какие-то темные личности. Плату за комнату приходилось добывать с боем. Пошли скандалы. Соседи написали жалобу в домоуправление. Комнату заперли на ключ, предварительно стащив в нее всякий хлам, который держать было тошно, а выбрасывать жалко – вот достроят дачу, тогда там пригодится, может быть.
И тут появилась Таня. Настасья для виду покобенилась, запросила тридцать рублей и плату за два месяца вперед, а потом кусала себе локти, что не заломила все сорок – Таня согласилась без торговли.
Выходные ушли на расчистку. Приехал Николай, часть хлама увез с собой, остальное без жалости выгребли на помойку. Остался обшарпанный шкаф, шаткий стол и колченогий стул, коврик с барышней, балконом и кабальеро, табуретка, продавленный диван и тошнотворно-блевотный запах, слишком памятный Тане и не выветрившийся за все эти годы. Отправив Ванечку к родителям за вещами, Таня настежь распахнула окно, впуская свежий морозный воздух, нагрела в баке воды и взялась за тряпку.
II
Иван вернулся заполночь с большим новым чемоданом, набитым его одежкой, постельным бельем, кое-какой посудой и десятком книг. Он так пылко обнял Таню, так жарко целовал ее, что Таня поняла: еще чуть-чуть, и ее муж остался бы у родителей навсегда. Но он вернулся, и она ни о чем не стала спрашивать. Только невесело усмехнулась про себя, помогая разбирать чемодан: вроде как его приданое. А что принесла в семью она? Только саму себя. Ни много, ни мало, а в самый раз.
Таня поняла правильно. Благоухающей ванной, вкуснейшим ужином, любимой музыкой и вкрадчивой беседой Марина Александровна сломила волю сына. Он разомлел, переоделся в пижаму, почистил зубы и возлег на любимую тахту под любимым бра с томиком Лескова, даже как-то и позабыв, что его ждет Таня. Он начал уже позевывать над «Соборянами», и тут в его комнату вошел отец с тем самым чемоданом.
– Т-с, – сказал он, присев на краешек тахты, – мать не разбуди. Вот, я тут собрал кое-что. Одевайся тихонечко и иди.
– Куда? – не понял Ванечка.
– Как это куда? К жене. – Отец грустно вздохнул. – Будь хоть ты мужиком, в конце концов.
Уже в прихожей он вынес Ванечке три новеньких четвертных.
– На обзаведение... Ты хоть позванивай, что да как...
Таня возвратилась с работы, выгрузила купленные по дороге продукты, хлеб и конфеты положила на блюдо и прикрыла салфеткой, а масло и колбасу засунула между рамами – своего рода холодильник. Иван еще не пришел. Она вышла в кухню-коридор, поставила на плиту ковшик с водой, шепотом выбранив себя, что опять забыла купить чайник. Когда вода вскипела, она унесла ковш в комнату, заварила чай и, облизав губы, потянулась к блюду за карамелькой.
И тут в дверь постучали – странно постучали, будто бы льстиво и как-то удивленно.
– Да, – сказала Таня.
В дверь просунулась голова Марьи Никифоровны, одной из трех квартирных старух.
– Танечка, – округлив глаза, зашептала старуха, – тут к вам... пришли.
Таня встала и выглянула в коридор. Глазам ее предстала немая сцена, напомнившая ей финал гоголевского «Ревизора». Жильцы – милиционер-лимитчик Шмонов с женой и сыном, все три старухи, вечно пьяный грузчик из гастронома по имени Костя Циолковский, его помятая сожительница, дворник Абдулла – высыпали в коридор и застыли по стойке «смирно», вжимаясь в стенку. По обе стороны входной двери замерли два крепкоскулых молодых человека в одинаковых строгих костюмах, а посередине, в дверном проеме, стоял невысокий, крепкий, холеный пожилой мужчина с властным и гипнотическим взглядом удава. В руках у него был добротный кожаный портфель. Таня сразу поняла, что это начальник, причем не просто начальник, а высокий начальник, из тех, с которыми большинству простых людей за всю жизнь не выпадает общаться.