Черный ящик

Оз Амос

Стоило мне вспомнить о той фотографии – и я ощутила запах табака, печали и водки, запах, который всегда окутывал твоего отца и которым были пропитаны все его многочисленные комнаты. Так пропитан теперь запахами моря и пустыни наш сын. Неужели я – причина вашего крушения? Или, наоборот, несчастье уже гнездилось в вас, а я напрасно пыталась вернуть то, что невозвратимо, и исправить то, что заведомо не подлежит исправлению?

Я стала двигаться вдоль забора, пока не нашла пролом, через который пробралась, низко пригнувшись под колючей проволокой. Обошла дом издали, продираясь сквозь заросли бурьяна. Вновь напугала меня лающая птица. Колючки, вымахавшие до самых моих плеч, цеплялись за одежду, впивались в кожу, пока я прокладывала себе дорогу к заднему двору. Возле сарая, где хранился садовый инвентарь, в тени кривого эвкалипта, на котором ты в детстве соорудил себе летающую крепость, я нашла разбитую садовую скамейку. Исцарапанная и пропыленная, я рухнула на нее. Из дома сочилась тишина. Голубь влетел в одно окно и вылетел в другое. Ящерица, похожая на змейку, юркнула

под груду камней. У ног моих навозный жук, изнемогая от усилий, толкал какой-то маленький шарик. Крик лающей птицы послышался где-то вблизи, на расстоянии брошенного камня, но увидеть ее мне не удалось. Две осы, сцепившись в смертельном поединке, а может, в безумстве соития, вычерчивали в воздухе извилистую линию, пока не рухнули с глухим стуком на скамью. Разбились вдребезги? Помирились? Стали единой плотью? Я не осмелилась наклониться над ними. Все выглядело заброшенным. Неужели Боаз вновь сбежал в свои странствия? Страх охватил меня. Потянуло легким душком тления, смешанным с ароматом эвкалипта. Я решила еще чуточку отдохнуть, а затем исчезнуть. У самого сарая в куче тронутых гнилью веток я заметила ржавые садовые ножницы. Еще валялся там разобранный вентиль. И два огромных деревянных колеса, наполовину вросших в землю. Среди всего этого запустения я обнаружила садовый стол, вокруг которого мы некогда сидели, шутили, пили гранатовый сок со льдом из точеных греческих бокалов, ели острые маслины. Что осталось от стола? Разбитая мраморная столешница, чудом удерживаемая тремя пнями, вся загаженная зеленоватым голубиным пометом. Надо мной задумчиво плыли на восток перистые облака. Тысячи лет минуло с того летнего дня, когда впервые ты привел меня сюда, чтобы похвастаться мною перед твоим отцом или продемонстрировать мне отцовские богатства. Еще по дороге, в твоем армейском джипе, которым ты так чванился, – с антенной и пулеметом на турели, – ты как бы шутя предостерег меня, чтобы я не смела влюбляться в твоего отца. А он и вправду вызывал во мне какое-то смутное материнское сострадание: он походил на огромного пса, этакого не слишком умного великана, скалящего зубы забавы ради, лающего громовым голосом, но в то же время виляющего не только хвостом, но едва ли не всем своим туловищем, умоляющего о капле ласки, исполняющего танец дружелюбия, бросающегося вперед и возвращающегося назад, чтобы положить у ног моих какую-нибудь веточку или резиновый мячик.

Да, он был мне симпатичен. Случалось ли тебе когда-нибудь слышать о симпатии? Впрочем, это ведь не входит в область твоей специализации? Поищи в словаре или энциклопедии. На букву «С».

Мое сердце тронула его грубость. Его неуклюжие ухаживания. Его меланхолия, скрытая под маской веселости. Его густой голос. Неуемный аппетит. Старомодные манеры кавалера, бурно проявляемые знаки внимания. Розы, которые он преподнес мне с такой помпой. Роль русского помещика, владельца огромного имения, которую он с некоторой долей гротеска разыгрывал ради меня. Мне было приятно, что это в моих силах, – доставить ему немного радости в его шумном одиночестве: так взрослые рассудительные люди принимают участие в бурных забавах ребенка. А ты зеленел от ревности. Не переставал сверлить нас ледяным взглядом инквизитора. В катакомбах воображения, словно на рисунке Дюрера, ты уже наверняка втискивал меня в его объятия. И пронзал кинжалом нас обоих. Несчастный Алек.

Расслабившись, овеваемая морским бризом, сидела я на скамье, и вспомнилось мне одно лето, наше лето в Ашкелоне, после Шестидневной войны. Импровизированный плот, который ты соорудил из бревен, связанных веревкой, – без единого гвоздя. "Кон-Тики" – назвал ты его. Ты рассказывал Боазу о финикийских мореходах, плававших на край света. О викингах. О Моби Дике и капитане Ахаве. О путешествиях Магеллана и Васко да Гама. Ты учил его вязать морские узлы, и твоя уверенная рука управляла его маленькими пальцами. А затем – ужас водоворота. И крик о помощи – единственный, который я когда-либо слышала от тебя. И те рыбаки. Твои сильные руки несут меня и мальчика, зажав нас под мышками, словно овцу и ягненка, от самого рыбацкого баркаса до берега. Когда нас вытащили из воды, и ты, теряя последние силы, положил нас на песок, мне показалось, что на глазах твоих – слезы поражения. Если только это не была соленая вода, стекающая с твоих волос на лицо.

С дальнего крыла дома донесся напевный голос женщины, задающей какой-то вопрос. Спустя мгновение, ей ответил своим тихим басом наш сын. Он произнес три или четыре слова, которые мне не удалось разобрать. Как дорога мне его медлительная интонация. Похожая и не похожая на твою. Что я скажу ему, если он заметит меня? Зачем я пришла сюда? Мне достаточно было услышать звук его голоса. В эту секунду я решила ускользнуть незамеченной.

Но тут во дворе появились две девушки – в сандалиях и шортах. Одна – пухленькая брюнетка, бутоны ее сосцов темнели под влажной трикотажной майкой; другая – тоненькая, миниатюрная, прорастающая, словно стебелек, из своей удлиненной блузы. Обе они, с мотыгами в руках, принялись выпалывать пырей, вьюнок, "бешеные огурцы", разросшиеся у подножия лестницы. Они говорили на английском, он звучал в их устах мягко и мелодично. Меня они не заметили. Я все еще надеялась исчезнуть. Из окна в дальнем крыле дома долетел запах чего-то жареного, смешанный с ароматом горящих сырых эвкалиптовых веток. Маленькая козочка вышла из дома, а за нею, придерживая ее за веревку, и сам Боаз: загорелый, высокий, может, чуть выше, чем был он тогда, когда я в последний раз видела его в Иерусалиме. Грива волос цвета червонного золота падала ниже

плеч, смешиваясь с завитками на груди, он был бос и гол, если не считать полоску голубых плавок. Маугли – сын волчьей стаи. Тарзан – король джунглей. Солнце выбелило его ресницы, брови и светлую щетину, пробивающуюся на щеках. Он привязал козу к ветке. Стоял, скрестив руки, и на губах его блуждала тень улыбки. Пока одна из девушек не вскинула на него глаза и не издала при этом клич индейцев: «вау!» А другая запустила маленьким камушком прямо ему в грудь. Тогда дофин повернулся, увидел меня и заморгал. Медленно почесал голову. Медленно начала проступать на его лице озорная, циничная улыбка, и он спокойно, словно определив, что находящаяся перед ним птица – достаточно известна, произнес: «А вот и Илана явилась». Спустя мгновение он добавил:

– Это Илана Сомо, моя прелестная мать. Май бьюти мазер. А это Сандра и Синди. Тоже две красавицы. Что случилось, Илана?

Я встала и пошла ему навстречу. Сделав два шага, остановилась. Словно сконфуженная гимназистка, стояла я и теребила ремешки соломенной сумочки. Глаза мои – на уровне его груди. С трудом удалось мне вымолвить, что я просто остановилась здесь, поскольку еду в Бейт-Авраам навестить Рахель, и вовсе не собираюсь мешать ему.

Зачем с первых же слов я сказала ему неправду?

Боаз сунул палец за ухо, вновь лениво почесался, подумал немного и сказал:

– Ты, наверное, хочешь пить с дороги? Синди принесет тебе воды. Синди, бринг уотер! Только она не холодная, потому что у нас нет электричества. Воды у нас тоже не было, но вчера в зарослях бурьяна я обнаружил трубу, по которой подводится вода в национальный парк- заповедник, и приделал к ней вентиль. Как малышка? Все наряжается? Ест конфеты? Отчего ты ее не привезла?

Я сказала, что Ифат в детском саду. Сегодня Мишель заберет ее. Они оба просили передать привет. Это, разумеется, тоже было ложью. Чтобы как-то скрыть неловкость, а возможно, просто от растерянности, я протянула ему руку. Он слегка наклонился и, не торопясь, пожал ее. Как будто взвешивал на ладони цыпленка.

– Вот, попей. Ты выглядишь просто пересохшей от жажды. А этих двух красоток я подобрал на перекрестке Пардес-Хана. Они работали волонтерками в киббуце, а закончив работу, решили чуток оглядеться вокруг. Тут-то я и привез их сюда, чтобы они поучаствовали в строительстве нашей страны. Скажи Сомо, что все в порядке, нет проблем, поскольку они в общем-то – еврейки.

Я пила тепловатую воду из жестяной кружки, которую подала мне Синди. Боаз продолжал:

– Еще немного, и мы будем есть голубей. Я ловлю их в комнатах наверху. Сегодня ты обедаешь у меня. Есть хлеб и селедка, есть пиво, но оно тоже не холодное. Ду биг омлет, Сандра, олсо фор зе гест. Что с тобой? Что тут смешного?

Оказывается, я улыбалась, сама того не замечая. Я пробормотала какие-то извинения по поводу того, что не привезла с собой немного продуктов. «Из меня, по-видимому, никогда не получится хорошей матери». Боаз сказал:

– Это верно. Но это неважно.

Положив свою ладонь мне на бедро, он повел меня в дом. Нежным, но крепким было его объятие. Когда мы подошли к покосившейся ступеньке, Боаз предупредил:

– Осторожней, Илана.

Сам он, входя в дверь, пригнул голову. Внутри царил прохладный полумрак, пахло кофе и сардинами. Я вскинула на него глаза, и меня поразила мысль, что этот великолепный мужчина вышел из моего тела и, бывало, засыпал на моей груди. Я вспомнила дифтерию, которая чуть не оказалась для него смертельной, когда ему было четыре года, и то осложнение после болезни почек – как раз накануне нашего развода, Алек. И как ты собирался пожертвовать ему свою почку. Я не умела объяснить себе самой, какого черта я оказалась здесь. И не нашлась, что сказать ему. Твой сын стоял и молча, почувствовав мое смятение, разглядывал меня – без тени смущения, терпеливо, чуть недоуменно, с невозмутимостью сытого хищника. Наконец, я глупо пробормотала:

– Ты прекрасно выглядишь.

– А ты как раз – нет, Илана. Ты выглядишь обиженной. Но это обычно для тебя. Присядь здесь. Отдохни. Я поставлю кофе на походную газовую плитку.

Итак, я уселась на пустой ящик, который сын твой освободил для меня ударом своей босой ноги (на ящике лежали огурцы, лук и отвертка). Среди всего этого запустения, на загаженных проседающих плитках, которыми вымощен пол, мне удалось обнаружить приметы того странного мира, который Боаз постепенно формировал вокруг себя: закопченная сковородка, клеенка, мешок с цементом, две кастрюли, помятый «финджан» для приготовления кофе, кисти и ведерко с краской, старые матрасы, на которые брошены рюкзаки девушек и его вещевой мешок, в полной неразберихе навалены строительные инструменты, веревки, банки с консервами, джинсы – его и девушек, бюстгальтер, транзисторный приемник. В углу комнаты лежала палатка или свернутый в рулон большой кусок брезента. Был там и самодельный стол: старая деревянная дверь, положенная на две бочки. На этом столе я заметила два темных металлических цилиндра, а между ними – банка с вареньем, свечи и спички, банки с пивом – не начатые и пустые, большая книга «Линзы и свет», керосиновая лампа и полбуханки черного хлеба.

Я поинтересовалась – все ли в порядке, нет ли в чем нужды. И вдруг словно что-то прорвалось во мне: не дожидаясь его ответа, я услышала свой собственный голос, спрашивающий его – ты все еще сердишься, все еще таишь злобу?

На его опаленном солнцем лице появилась загадочная королевская улыбка. На мгновение выражение этого лица напомнило мне его деда: была в нем какая-то мудрость, та мудрость, что дается страданием и всепрощением.

– Я вообще не таю злобы. Я против того, чтобы сердиться на людей, обиженных жизнью.