Черный замок Ольшанский
Шрифт:
Однако я и так затянул казань [75] . Поэтому позвольте пунктиром. Увидел я Змогителя, который спускался с Белой Горы со Сташкой и — это меня почему-то приятно поразило — группкой детей. И все же я мрачно сказал:
— День школьный. Время школьное. Почему вы здесь?
— Было свободных четыре часа, — улыбнулся Ковбой. — Завуч наделал «окон». Ну мы и пошли на раскопки. Стихи читали.
— И не нагорает?
— Еще как. Но что из них вырастет, если такого иногда не делать?
75
Казань — проповедь. В переносном смысле длинный и нудный рассказ (бел.).
— А вы?
— А мне бока не покупать. Как всем, кто на «игрище, где… гудят в контрабас».
— А вы откуда? — спросила Стася, и я обрадовался.
— Из костела. Что такое там ксендз?
— Бог его знает, — сказал Михась. — Мне кажется, здесь все какие-то… И он весь помешан на катакомбах под замком, подземных ходах… Дети, вы куда?!
А дети уже полезли было через шаткие дубовые перила чуть ли не в речушку, которая здесь разливалась небольшой заводью. К нам подошли Стасик и Василько Шубайло. Стася гладила их по выгоревшим на солнце головкам. А я вдруг почувствовал, как было бы приятно, если бы это были мои и ее дети. И одновременно осознал, что с нею, такой молодой, это невозможно. Об ином надо было думать. И я спросил:
— Стасик, а где те подземные ходы?
— Немного знаем. И дед немного знает. И ключ был у деда, да он потерял. А может, ксендз забрал. Но туда можно и через дырку, и через провал, где дойлид [76] лежит.
— Какой?
Змогитель, возвращаясь, слышал конец разговора. Он выполнил принцип белорусских будочников, который, по словам Глеба Успенского, звучал так: «тащить и не пущать».
— Да басни, — сказал он. — Говорят, что когда те — Валюжинич и Ольшанская — собрались убегать, зодчий их предупредил: «знают, следят».
76
Дойлiд — зодчий (бел.).
— Почему?
— Говорили — был любовником сестры Ольшанского. Ну и… черт их знает, тайны людских сердец.
— Ну, что случилось с ними — неизвестно, — сказал я. — А с ним?
— Говорят, сорвался с обледеневших лесов. И та сестра залила в корсте [77] , в колоде, его труп медом и отвезла, чтобы сделали мумию. И до сего времени он там, в подземелье, среди других Ольшанских лежит. А она так незамужней и умерла.
— Значит, не сам Ольшанский был учредителем этого костела?
77
Корста — гроб, выдолбленный из целой дубовой колоды, ствола (древний бел. яз.).
— Люди говорят, сестра. Но это те же «шведские курганы» да «французские могилы». Записан — он.
И тут я все же задумался. Почему он, тот Ольшанский, считается строителем всех костелов в округе? И этого тоже. Подозрение — нехорошая вещь, но тут оно снова тронуло мою душу. Если ложь в этом, значит, мог соврать и на суде, когда клялся на евангелии, что беглецы — живы.
Простившись с ними, я закурил (много я начал курить) и зашагал через пролом к единственным воротам замка. Вечерние апельсиновые лучи ложились на молодую листву, и замок посреди этой роскоши казался гадкой, но и красивой (а ведь так действительно бывает) жабой в окружении цветов. Вошел в ворота и увидел на каменной глыбе ксендза с блокнотом в руке.
— Что это вы здесь, отец Леонард? — спросил я и снова удивился этому приятно-лисьему выражению на умном лице.
— Люблю здесь думать.
— Проповеди составлять?
— Иногда и проповеди составлять, — сказал «еще один подозрительный». — Отдыхать.
«А чтоб тебя, — подумал я, — типично евангельский тип, который не переносит лжи и несправедливости».
Многому недоброму научило и меня это дело: недоверию ко всем без исключения людям.
— И ходы знать?
— И ходы… Вы ужинали? Нет? Так пойдемте ко мне.
…В плебании ксендзу принадлежало я не знаю сколько комнат. Мы сидели в одной, девственно белоснежной, с множеством разных статуй на стенах (в большинстве ярмарочных, гипсовых, как китайские божки, разрисованных в розовое и голубое, а порою и старых, деревянных, пострадавших от времени, давным-давно нуждающихся в реставрации). А на столе была скатерть-самобранка (ведь не сам Жихович приготовил все это и подал горячим на стол). Тут тебе и карп, запеченный в тесте, и травничек анисовый, и «утопленник», кипящий в масле (все старые белорусские кушанья, едва не из первой нашей поварской книги «Хозяйки литовской»), и «отведайте это варенье из стеблей аира, самая нижняя часть».
И на все это гаргантюанство умильно глядел большой черно-белый (а уши «страшно похожи на локоны Натальи Гончаровой с портрета Гау», как сказал ксендз) спаниель Ас.
Ас по-русски означает «ас», по-белорусски — ничего, а по-польски — «туз». Жихович положил ему на нос кусок сахара и приказал терпеть. Шагреневый кончик носа страдальчески морщился, из глаз чуть не текли слезы. И ксендз смилостивился:
— Ас! Милиция!
Пес подбросил сахар в воздух, поймал его и, поджав хвост, бросился под кровать.
— Ну, а если и впрямь милиция? Что тогда? — рассмеялся я.
— При нем? Нне-ет… Ну-ка, травничка.
Ас вылез из-под кровати и снова облизался.
— Знаете, что мне пришло в голову? Из Шевченко.
— Догадываюсь, — подумав, сказал ксендз. — Как дети на пасху хвастались, сидя на соломе. Одному отец чоботы справил, другой мать платок купила… «А менi хрещена мати лиштву вишивала» [78] .
— Правильно. «А я в попа обiдала, — сирiтка сказала» [79] .
78
«А мне крестная мать лиштву (вышивка белой нитью наподобие глади, оторочка рубахи или юбки) вышивала» (укр.).
79
«А я у попа обедала, — сиротка сказала» (укр.).
— Ну, так почему «попу» и спустя сто лет с гаком не накормить «сиротку» обедом? Думаете, я не вижу, как вы на меня в «век ракет и атомов» глядите? Сквозь «ходы» и «тайны».
— Я не гляжу.
— То-то же. И хотя оправдываться ни перед кем не хочу — перед вами почему-то хочется. Чувствую что-то…
— Не надо оправдываться.
Жихович задумался. Даже лицо его обвисло.
— Особенной жертвы в этом моем поступке не было. Мне и до сих пор стыдно, что я поднес церкви негодный дар, но это правда — жертвы не было.