Черти-Ангелы

Литвякова Наталья

Август с рябью на реке,

В листьях спелой кукурузы,

В дынях, персиках, арбузах

Ты спешишь на встречу мне!

И в венке из чёрной сливы

Я стою на берегу.

Буду самой я счастливой,

Я умею, я могу!

Попрощаюсь с жарким летом.

Август, август, догорай!

Закружится в жёлтом цвете

Мой родной ростовский край!

Запах скошенного сена,

Мяты и речной воды

Выручат меня из плена

Снежной озорной зимы!»

«Лето», – написала я пальцем на пыльном стекле и нарисовала сердце, пронзённое стрелой. Увидела, что отец возвращается из тамбура после перекура, стёрла художества одним движением руки: «Никто не узнает о моих чувствах, никто!».

Ростов встречал пыльными,

душными объятьями.

– Ну, вот мы и дома, – произнёс отец, – соскучилась?

Я пожала плечами.

Глава третья.

Зажигательной девчонкой наступала на город осень. Звенела рябиновыми бусами, трясла калиновыми серьгами и танцевала так, что небо плакало. Юркой дворняжкой вился ветер, играл её цветастой юбкой, рвал на кленовые листья-заплаты. Осень только смеялась. Летела часами, днями мимо меня. И я вдруг очнулась. Алинка помогла. Позвонила. Заявила, что нам надо серьёзно поговорить: «О делах наших скорбных покалякать».

– О чём?

– А ты не догадываешься?

– Не-а.

– Ну, я растолкую, не боись, – пообещала многозначительно.

Мне бы насторожиться. Но я беспечно махнула рукой на слова подруги и снова окунулась в воспоминания. Ничегошеньки не волновало, кроме мыслей о тебе. Выглянуло солнце – о, будто снова август. Дождь – это стук каплей по клеёнке, которой мы укрылись от дождя, когда сидели на лавочке и играли в карты. Арбузы – да, да, помнишь соседи бабушки вытащили огромное блюдо с розовыми сахарными кусками с коричневыми семечками. Позвали нас, детвору, других взрослых. Цела свадьба у двора получилась: шум, смех, сок течёт по подбородку, косточки на щеках, визг – налетели осы. Эх, что там, я сейчас даже Ахматову не могла читать! Только открывала тоненькую самиздатовскую книжицу, сразу сердце билось неровно, гулко, под самое горло. Воображение уносило в даль, страдание усиливалось: ведь всегда, всегда мои чувства оставались без ответа, и очередной раз – чём он лучше? Подумаешь, на лодке катались и на лавочке сидели до первых петухов. Разве ты сказал заветные слова? Разве поцеловал?

«На шее мелких чёток ряд,

В широкой муфте руки прячу,

Глаза рассеянно глядят

И больше никогда не плачут».

– Никогда не плачут, – повторяла шёпотом.

«И кажется лицо бледней

От лиловеющего шёлка,

Почти доходит до бровей

Моя не завитая чёлка», – и вот уже я в бальном зале, да, да, в таком большом, как показывали по телеку в «Войне и мире». Слышу шелест платьев, веера, перья в причёсках. Музыка. Перчатки тонкие по локоть и давит жемчуг на шее, что хочется его сорвать от волнения. Потому что это – я «скольжу по квадратикам паркета» и это – мой

«бледный рот слегка разжат,

неровно трудное дыханье,

и на груди моей дрожат

цветы не бывшего свиданья». А в противоположном конце зала – Он. То есть ты. Равнодушный. Улыбаешься так холодно и отстранённо. Ты, значит, вылитый Печорин, я – вся из себя княжна Мэри. И наше маленькое лето в слезах, оно плачет – нет выхода. И тут Алинка со своим «покалякать» – на тебе. Такая проза. Я вздохнула. И придёт же, и привяжется, и всё ей расскажу, а потом жалеть буду. Или не буду?

«27 сентября 1989г.

Первый месяц осени пролетел, а мы и не заметили, да, Дневничок? Наконец-то в школу пойдём. Если честно – даже соскучилась. Тогда помню, обрадовались на сборах 30 августа, что будем на посту №1 стоять, у Вечного огня. Считай, каникулы продолжились. И дело полезное. А не очень всё оказалось. Потому что придурков полно вокруг, то курсанты-моряки, то ещё кто. Подойдут, и давай кривляться. А ты в ответ – ни словечка не можешь сказать, ни по лбу треснуть.

Новостей скопилось, полна коробочка. Готовься! Я сегодня – как проснулась. Не писала тебе – мы теперь в 10-м учимся, вот пена! Реформа, батюшка. И в школах –

перестройка, ага. А тот, кто в последнем классе – тот в 11-м теперь. И так далее, и тому подобное. Нам старшеклассникам подфартило – ничего не изменилось, а вот первоклашкам новый срок мотать, на год больше. Мура какая-то, если честно. И вообще. Шахтёры опять бастуют. Латвия, Литва объявили о суверенитете. Шо це такэ, как сказала бы баб Люба, и с чем его едят? Я, может, и не знала бы, мне Игорь написал. Ну, Игорь – из Каунаса, солдатик. Друг по переписке. Помнишь? В общем, я смотрю, жизнь летом бурлила не только у меня, но и у страны тоже.

Папик ходит хмурый, как тучи на границе – талоны посеял. Особенно на сахар ему жаль. Рад бы на меня свалить, что я где-то положила и забыла, да сам до дома их не донёс. Ходил вчера, полдня ворчал. Такой пеночный! Сам себя обзывал, вздыхал тяжко, как лошади тогда, на замесе. А мне как-то пофигу. Потерял, и потерял. Не в первый раз чай несладкий пить. Я и всю жизнь без сахара согласна, лишь бы… ой, ладно. Молчу.

Алинка сегодня приходила, Дневник. Чё было-то! Уму-разуму учила (как всегда). Она, прикинь, думала, что случилось со мной что-то нехорошее в Донском. Потому что одни глазюки на морде лица остались, хожу привидением, костями гремлю, как цепями. Давай, говорит, колись. Кулаком по столу стучит. Ну, и всё, я раскололась. Проревелась – по самую маковку. Вот, блин! А она сказала, дура ты (я то есть). Не права, мол, ты, что решила (а я решила, да!) как можно дольше в деревню не ездить, забыть и не вспоминать. Чё ты счастьем, говорит, раскидываешься и вообще даже пальчиком не шевелишь в его сторону? Под лежачий камень вода не течёт. Пора, кричит, брать власть в свои руки. Как завещал дедушка Ленин. Разошлась, короче, не на шутку», – я улыбнулась, вспомнила, как подруга заявилась в гости, а я не услышала. Ну, у меня ж – осень босыми ногами танцует, Ахматова в ухо шепчет: «Слава тебе безысходная боль, умер вчера сероглазый король» – не до Алинок тут.

– Блин, ты даёшь, метёлка! – возмущалась она потом вместо приветствия, когда я всё-таки услышала и трель, и стук в дверь, и впустила подружку.

– Нельзя же так пугать, я 15 минут уже тарабаню, а ты – ноль эмоций, фунт презрения. У приличных людей приступ может случиться, инсульт…

– Недержание, – вставила я.

– Вот именно! – сгоряча согласилась Алина, а потом: – Что?! Я тебе дам щас, недержание! Давай уже. Исповедуйся.

Ну я и дала. Со слезами, соплями, всё как полагается. Подруга не перебивала до конца исповеди, а потом:

– Короче, с этим нужно что-то делать. Менять, понимаешь? – Алина стукнула кулачком по столу, – Пора брать почту, банк, телеграф. И революция в кармане.

– Я не могу! Не могу! – мне не до шуток, я в отчаянии. Как ей объяснить, что моя революция – это подойти первой, то есть навязаться. Бегать за мальчишкой, кошмар! И потом, неизвестность – это тяжело, но надежда есть, а так – вдруг я ему не…

– Ты ему нравишься, – чеканит подруга. У меня, что, на лбу мысли написаны? А она продолжает уверенно, – или нужно понравиться, только и всего!

– Нет.

– Блин! – вскочила Алинка. Злится, носится кругами по комнате. Остановилась, подбоченилась, – ну, и сиди тут, гордая и несчастная. И глупая. А другая, попроще, подойдёт, уведёт – не задумается.

У меня задрожали губы.

– И… и… пусть! Значит, он… значит, и не нравилась, и…

– Да ёлки-палки, чё за фанатик?! Тебе бы в инквизиции работать, всех бы сожгла! Без суда и следствия при том, стопудово! Ты же только что говорила, какой он замечательный, какой особенный, непохож на остальных. И это чудо собираешься упускать? Ты должна поехать и найти его, и подойти! Выяснить.Чего бояться? Посмотри! – махнула подруга рукой на окно, – весь мир как на ладони, открыт и понятен, у наших ног. А ты боишься каких-то придуманных страхов. Ещё ничего не знаешь, ещё ничего не произошло, а уже накрутила!