Черти
Шрифт:
Устинья прыгнула из гроба на землю, взметнув отросшими за восемьдесят лет черными волосами, в которых не было ни следа седины.
— Божье бешенство! — хрипло взвыла она.
— Божье бешенство! — страшно захрустел обожженный, словно топтал кучу сухого хвороста.
Свирепо воя, Устинья метнулась к бревенчатой стене сруба и, беззвучно ударившись в нее, сама превратилась в бурые бревна.
За неразборчивым потоком дождя бледная баба в косынке ела семечки на лавке столичного вокзала, и прошедшему мимо нее мужику показалось, будто дождь — это река, в глубине которой тает смутный, бескровный лик утопленницы. Привлеченный мертвенной, замогильной красой, мужик присел к бледной
В районном комиссариате Устинья прямо с порога, без предъявления какого-либо мандата, потребовала дать ей цепи. Комиссар Вадим Малыгин, задавив грязный окурок в выдвижном ящике стола, прислушался к наступившей после слов Устиньи тишине, словно пытаясь из нее вернее оценить чаяние оторванной от центра массы. Потом он устало и четко ответил Устинье, что цепей своих пролетариат лишился уже навсегда, а буржуазию кончать приказано без цепного плена, на месте. Тогда Устинья подошла к столу и взяла с него какой-то тяжелый предмет, назначение которого Малыгину было неизвестно. При этом комиссар разглядел крест на груди Устиньи, и то, что грязная ее одежда была похожа на традиционный наряд отжившего монашеского класса. Малыгин поднял над столом пистолет, который всегда был у него под рукой на случай решительного действия, и выстрелил бабе в живот, чтобы было больнее, и чтобы наверняка убить в женщине возможно зреющего наследника старого режима. Но Устинья не согнулась от пули, а с размаху ударила Малыгина тяжелым предметом в лоб и вышибла ему на стол мозги.
Когда Ленин выходил из машины, толпа медленно лезла ему навстречу в сумерках мелкого дождя. В толпе не было человеческих лиц, одни неопределенные свинцовые рыла. Многие поросли щетинистым налетом, или то была мелкая металлическая стружка, черная от машинной грязи. Как дупла не приставленных валов чернели разинутые рты. Где были глаза — они бессмысленно застряли в разошедшейся, почерневшей коже, будто сливы, сбитые грозою в грязь. Толпа двигалась не к Ленину, а как-то мимо, словно рядом с Лениным находился его невидимый двойник, толпа постоянно заворачивалась сама в себя, как перемешиваемая ветрами туча.
— А где же товагищи габочие? — спросил Ленин одного из сопровождающих.
Ему никто не отвечал. Все кружащимся, мутным потоком двигалось вокруг, где-то, в заволоченной дождем дали, звонил рабочую смену заводской колокол. Лишь одна баба в темной одежде смотрела на Ленина в шуршащем водяном безмолвии, единственная во всей толпе. Ленин видел ее бледное, безжизненное лицо, глаза, стиснутые, застывшие губы. Он видел даже дождевые капли, осевшие в ее выбившихся из-под косынки, спутанных волосах. Баба подняла руки, и в руках у нее был револьвер Вадима Малыгина.
— Сволочь! — застонал Ленин.
Баба ударила пулями, со стремительной, бешеной силой нападающей змеи, словно тяжелые вилы с размаху вонзились Ленину в грудь. От страшного удара позади него треснула кирпичная стена, проломилась и глухо рухнула вовнутрь, открывая дождю новое, злое от вылезших стропил, пространство клубящейся пыли. Нечеловеческой силой Ленина оттолкнуло назад, и он падал на холодные, мокрые руки сопровождающих, выворачивая ноги по мостовой. Пиджак его распахнулся, на сорочке росли кровавые, раздавленные пятна. Бледная баба запрыгнула на него своими босыми ногами, твердыми,
— Это террористка Каплан, эсерка, — глухо бредил какой-то молодой человек в тумане дождя.
— Щукина я, Устинья, — зло и гордо захрипела стрелявшая, мотаясь под ударами сапог.
Ленин не слышал ее. Одна из пуль пробила ему сердце.
— Помрет он! — взвыла Варвара, потерявшаяся в бесконечной ночной тьме.
Клава очнулась от ее сорвавшегося, надрывного плача. Варвара каталась где-то по траве. Клава на ощупь нашла ее, поймала и стала утешать.
— Ну не плачь, Варенька, — шептала Клава, гладя рвущуюся Варвару по мокрым, распушившимся волосам. — Может еще и не помрет, может выживет!
— Да опоздала я, опоздала! — растяжно ныла Варвара, безжалостно натирая руками лицо. — Помрет он! А как помрет — конец света настанет! Конец света же настанет!
Клава и не знала, как утешить Варвару, ей было ее очень-очень жалко. Она даже и не думала о конце света, ей только хотелось, чтобы Варвара перестала сейчас плакать и мучиться.
— У него разбито сердце, он теперь точно помрет! — голосила Варвара. — И вся земля сгорит, ничего же не останется, ни травиночки! Ну что мне с ними делать? Ну скажи вот, что мне с ними делать? Да если б не они, я б… я б святой сталааа! — разразилась новыми рыданиями Варвара. — Жизнь всю, гады, жизнь мне всю испаскудили!
— Ну зачем тебе, Варенька, зачем тебе быть святой, — бормотала Клава, нежно целуя Варвару во вспухшее заплаканное личико.
— Ну что ты понимаешь? Что ты понимаешь? — с забитым носом стала спрашивать Варвара, перестав вдруг выть. — Что ты понимаешь в святости? А теперь я кто? Кто я теперь?
— Ты — солнышко, — ласково ответила Клава.
— Не хочу быть солнышком, — капризно не соглашалась Варвара, всхлипывая, но уже не плача. — Хочу быть дочкой у Бога. А то у Него сын есть, а дочки нету.
— Значит, не хочет Он себе дочки, — предположила Клава, уже сильно ревнуя Варвару к Богу, дочерью которого та обязательно хотела стать.
— Не хочет? — ехидно спросила Варвара. — Так я Ему сама весь мир изведу! Я Ему солнце в речку бухну!
— Не надо, не надо мир изводить, — попросила Клава. И еле слышно прибавила: — Варя, ты меня любишь?
— Люблю, — сразу ответила Варвара.
— А кого ты больше любишь, меня или Бога?
— Тебя, — недолго подумав, решила Варвара.
Клава скульнула от счастья и стала ее целовать.
— Ох, ох, — заквохтала Варвара, уже забыв о конце света и улыбаясь от щекочущих Клавиных губ, да понарошку отталкивая Клаву руками. — Будет тебе, лизаться-то. Ну, оставь, чумная ты девка!
Спали Клава с Варварой в оставшемся после Устиньи гробу. Клава среди ночи отчего-то очнулась и лежала дальше без сна, чувствуя на груди глубокое и теплое дыхание любимой Варвары. В скиту было очень темно, где-то капала с крыши в лужу вода, а когда налетал ветер, мертвый дождь сыпался с листьев деревьев густым, непрерывным шорохом, точно это покойная Устинья вернулась и паслась за окном в траве, перетаскивая за собой небольшое тело убитого ею Ленина. Клаве становилось страшно, когда оживал умерший дождь, и она жалась к теплому телу Варвары, сопевшей и иногда двигавшейся во сне. Однажды Варвара открыла круглые, спящие еще глаза и тихо сказала: