Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)
Шрифт:
Проводив их взглядом, Слава рассмеялся и закурил очередную сигарету. Почему-то опять попался чай.
Спешить не стоило. Считается, что нельзя быть постоянно счастливым. То есть, конечно же можно, при определенных и явно фантастических условиях, но кому и зачем это нужно? Здесь имеется своя очень большая бочка дегтя - так устроен человек, что осознает свое счастье в девяносто девяти процентах постскриптумом, когда оно задрало лапки к верху и почило в бозе. Реанимация, увы, бесполезна. И вообще, как-то приучены мы к скоротечности, мимоходности и убогости нашего счастья. Все наше счастье в том, что несчастья быстро проходят, или становятся привычными.
Подумаем о себе, родном. Можно ли из этого нечто полезное выудить?
Все-таки хитрые были эти монахи, не дураки, дело знали. Можно и от мыслей греховных получать кайф неземной. Главное тело держать в строгости, душу усмирять, а уж тогда шальная мысль о еде, о тепле, о женской попке не хуже грозового разряда по центру удовольствия будет.
Слава открыл дипломат, оценивающе осмотрел устрашающую кучу учебников и тетрадей, сразу же покрывшиеся капельками влаги, словно вспотели в душной атмосфере тесного чемодана. Он вытащил "Литературу" и захлопнул узилище. Несчастная книга многое претерпела на своем веку - ей явно не везло на хозяев, превративших обложку с портретом Толстого в нечто изъеденное то ли зубами, то ли особой формой книжного рака. Страницы, не потерявшие на кончиках белизны из-за редкого использования книги по прямому назначению, были, тем не менее, превращены в доски объявлений, глупых и неприличных комментариев, как правило с использованием, в основном, пиктографического письма и фаллических символов, а также в картинную галерею карикатур на классиков, переделанных из их же портретов, причем фантазия питекантропов зацикливалась только на добавлении бород, усов и первичных половых признаков. Бессознательное так и перло оттуда. Тут никакого Фрейда и Юнга не надо - весь психоанализ как на ладони, то бишь на листе. Он открыл последнюю страницу, где в табличке должны были быть имена и фамилии бывших владельцев, но они, на свое счастье, ограничились коряво написанными псевдонимами Колян и Толян, причем из дат выходил потрясающий срок их пребывания за партой. Столько не живут.
До этого он как-то не рассматривал свои учебники - лежат себе стопкой, ну пусть и лежат, рассыхаются. Но теперь книжный полутруп вызывал смесь омерзения, жалости и решимости действовать. Реанимация, массаж сердца, искусственные легкие и почки, перекись водорода и клей уже ничем не помогут умирающему. Он сделался ненужным сам себе, но остальные продолжают заботиться о нем, привязывают к себе только из мелкого чувства, чувствишка продлить собственное спокойствие. Не внешнее, а какое-то глубинное и полностью эгоистичное - убежденность в бессмертии окружающих. Пусть растение, пусть блевотина и экскременты, но все же жизнь, жизнь... А достоин ли он жизни? Так ли он умен? Хороший ли сеятель? Каков урожай? Судя по противной шершавой бумаге, убористому тексту, мельканию фамилий Герцена и Чернышевского, глупым вопросам и впечатанным жирным шрифтам истинам в последней инстанции, то не очень.
Берем первый лист, титул, так сказать, и, взвесив его на языке, особых претензий не имеем. Все четко и ясно, единственное такое место в учебнике. С легким сердцем его оставляем и приступаем к введению, Введению, "Введению". Оно похоже на отвесный, неприступный горный кряж - глаза срываются со строк и ничто не может заставить удержаться на покрытой льдом стене, никакие страховки в виде собственного пальца, водящего по буквам и опережающему взгляд. Ну что тут поделаешь? Надо смело сказать: "Долой!". Чушь и ерунда. Кто сказал, что учебники учат?! Боже, как противно она рвется, как неприятно ее брать, словно влажными руками залезаешь в сухую землю.
Обрывки страниц уносились ветром, который подхватывал их на лету, выдирал из луж и грязи большим и тщательным пылесосом, взметал высоко вверх, как будто пытался прилепить к облезшим и мокрым ветвям раскидистой яблони. Не так сложно понять, как трудно разорвать. Пальцы от холода скрючились, ногти посинели, кожа стала твердой и толстой, как перчатки, а бумагу вроде как натерли солидолом. Где-то на горизонте маячила мысль-удивление - и что я такое творю, но сложность действа заслоняло ее Великой китайской стеной.
Эфтаназия завершилась успешно - остались титульный лист и автографы питекантропов, не считая переплета, конечно. Слава провел пальцем по щеточке, оставшейся от вырванных страниц, закрыл склеп и бросил его в дипломат, переложил вместилище на колени и, возложив на него руки, попытался сосредоточить взгляд на воображаемой линии горизонта, захламленной в городке заборами и домами. Кто-то безмолвно присел рядом на лавку (Слава увидел краем глаза сумрачный силуэт). Первым заговаривать не стоило, тем более что он уже почти рассмотрел четкий огненный полукруг, обрамленный звездами, а незваный сосед не спешил начинать беседу.
Слава достал потрепанную книжку из "рамочной" серии, открыл на заложенной странице и принялся читать.
Глава вторая. ИСТОРИЯ ГЕРОДОТА
Отъезду Геродота из Галикарнасса сопутствовал ряд драматических событий. Оскорбив не делом, но словом Архистратига и, вдобавок, не ведая что творя, бросив тому под ноги свой свиток с просьбой о выезде из полиса, заставив столь дерзким поступком побледнеть громадных нубийцев-телохранителей, он получил в наказание пятнадцать суток заключения в подвалах и провел их в обществе безъязыких варваров, даже там - во влажном, душном мраке - кутающихся в громадные мохнатые шкуры неизвестных животных.
Каждый день, как гражданин, он получал на веревке корзинку с кувшином вина, твердым, как камень, сыром, ломоть хлеба и кисть винограда - последнее уже персонально от Демосфена, в глубине души раскаивающегося за свою несдержанность и жесткость по отношению к любознательному юноше.
Но юноша после недолгого отчаяния и по здравому рассуждению не счел себя оскобленным - наверняка его паспорт, визы и путевые листы потихоньку перемалываются в недрах Галикарнасской администрации, ошалевшие от жары и мух писцы выводят египетские иероглифы, сверяясь с широкими, как колеса боевых колесниц, и такими же неподъемными справочниками, посыльные голуби шныряют между департаментами, а кошки лениво машут лапками, бессильные ухватить вертких птиц. И вместо того, чтобы в полном одурении от бездельного предвкушения отъезда слоняться по городу, шарахаясь от голых путан и с тоской поглядывая на свиточные лотки, у него была возможность уже сейчас окунуться в океан загадок и попытаться выудить из него красивую блестящую рыбешку.
Океан загадок в душах борисфенских варваров и вправду пованивал, но не рыбешками, а тухлыми мидиями, но Геродот как-то притерпелся к злому аромату и с каждым разом усаживался все ближе к безмолвной кучке людей, нарочито громко чавкая и щедро проливая вино на пол. Варвары беспокойно хрюкали, шевелили ушами, словно скотина на водопое, жались ближе к стене, но убежать от соблазна они не могли, и хруст проклятого сыра залезал под веки, чесал ноздри и закручивал пустые желудки крепкими двойными узлами.