Чешские юмористические повести
Шрифт:
На мое затуманенное сознание приятно действовал весь этот возникавший беспорядок, без которого немыслимы ни жизнь, ни труд в поте лица, ни созидание — материальное или духовное; даже чихнуть без него невозможно, не говоря уж о сне.
Босой, в рубашке, я прислонился к умывальнику, расстегнул ремень и спустил брюки до колен. И тут мои слезящиеся глаза наткнулись на мадонну, висящую прямо над кроватью.
«Нет, спальня — явно неподходящее место для изображений святых и богородиц. Почему не вешают их в столовой, где едят хлеб, божий дар, запивая его пивом, вином или ликерами? Или в музыкальном салоне, где можно собраться и петь, господа бога славя: „Господь наш всемогущий!“ Зачем пускают их в дортуар? Представляю, чего здесь только не насмотрятся божественные особы, святые и невинные девицы, чего только не наслушаются? Меня бы не удивило, если бы они дружно полезли со стенок — ни один крючок бы их не удержал».
Рама сияла, как
Опять натянув брюки, я дошел до середины комнаты и, присев на корточки, спрятался за спинку кровати.
Хорошо, что я догадался выглянуть. Мадонна скосила глаза и смотрела, что я там делаю.
Быстро покинув свое убежище, я скрылся за ширмой.
Там я спокойно, с комфортом, разделся. На всякий случай посмотрел в щелочку.
Мадонна смеялась во весь рот.
«Ну вот, начинается! Отомар смеялся над моими книгами, на лекции моей тоже хохотали, а теперь еще и святая богородица потешается надо мной. Ах, Яромир, Яромир!»
Выждав удобный момент, я как мышка прошмыгнул на четвереньках через открытое пространство между ширмой и спинкой кровати и, уже недоступный посторонним взорам, нырнул под перину.
Когда в голове моей, слава богу, прояснилось и я нагнулся за носовым платком, брошенным в ящик ночного столика, вместе с платком вылетел мой перочинный ножик, зацепившийся за него приоткрытым лезвием, а ножик, в свою очередь, вытянул из ящичка кружевную салфетку, попавшую дырочкой на кончик штопора. Аккуратно отцепив эту тонкую, ажурную вещичку, я положил ее обратно, заметив на дне ящичка листок бумаги, где было написано: ОМ МАНИ ПАДМЕ ХУМ! {135}
Рассматривая эти непонятные слова, я пытался читать их задом наперед, потом — пропуская одну и две буквы, слева направо и справа налево.
Поскольку отдельные буквы имели чрезмерный наклон, мне показалось, что здесь сгодилась бы дешифровальная система Фредерика. Но для этого нужна была табличка.
Я решил прибегнуть к помощи графологии. Ну, ясное дело! У кого, кроме Отомара, может быть такой небрежный почерк, с угловатыми и длинными, как палка, буквами! Кто, кроме него, может скрываться за корявыми очертаниями запутанных слов?
Но что его заставило написать эту загадочную фразу, которую невозможно расшифровать? Может быть, страх перед женой, и он специально писал так, чтобы она ничего не поняла, а поняли бы только гости, ночующие в этой спальне? Может, он считает, что все они знают арабский язык? Или что наши министры владеют негритянским? А вдруг это какое-нибудь неприличное древнеиранское ругательство?
Такая шуточка вполне в духе Отомара!
А, может быть, это предостережение?
Я перевернул листок. На другой стороне в разных местах, как попало, карандашом и чернилами, были нацарапаны отдельные фразы; неизвестные корреспонденты меняли почерк. В левом углу мелкими буковками было написано: «В лотосе не умывайся». Посредине кто-то витиевато, со всевозможными крючками и загогулинами вывел: «Дорого яичко ко Христову дню!» Под этим стояло: «А где ты был раньше?» В самом низу красный карандаш написал: «Топаю на вокзал в мокрых носках!» Сверху — четким каллиграфическим шрифтом: «Я тоже». А через всю страницу тянулось: «Наконец-то дошло — огромное тебе спасибо, благодетель!»
Какое-то время я еще пытался понять, что к чему.
Но, чувствуя смертельную усталость, махнул на все рукой, положил листок обратно, прикрыл салфеткой и задвинул ящик.
Повернувшись на правый бок и ни о чем больше не думая, я сразу же уснул, не подозревая, что ждет меня утром.
Многие наши авторы-юмористы наивно полагают, будто для достижения комического эффекта, дабы читатель «давился от смеха»,— надо непременно сгущать краски.
Если бы и я сочинял юмористические рассказы, я постарался бы, не жалея красок, подробно и досконально описать все, что приключилось со мной во сне.
Я написал бы, как мне приснилось, что вдруг зажглась люстра, тихо отворилась дверь и вошла смертельно бледная пани Мери в маске карающей Немезиды. Как, величественно стоя посреди комнаты, она с отвращением смотрела на учиненный мною кавардак — на полу, на столе, на диване и стульях. Я написал бы, что совсем не испугался, а, вскочив с кровати, двинулся на нее с криком: «Хум, хум-хум!», и пани Мери превратилась в многоглавого дракона с китайскими физиономиями на длинных шеях. И они стали соваться во все углы и отчаянно браниться. Этим дело не кончилось. Всякие вьюны и лианы на мебели и обоях в стиле модерн вдруг стали разрастаться, превращая комнату в джунгли, полные мыльных пузырей. Свернувшаяся в клубок змея соскользнула с ночного столика на пол, пытаясь ужалить меня в босые ноги. Я пристукнул ее ночным горшком и, сорвав ближайший ко мне лист сабельника, стал рубить головы
И пока мы так пировали, на улице возник многоголосый шум. Он нарастал. Вся площадь была запружена народом. Все хотели своими глазами взглянуть на благородную и щедрую пани Мери, на ее ученого супруга и детишек, а также на храброго рыцаря Яромира, который, странствуя по свету, пришел однажды в этот город, победил в жестоком сражении злого дракона, разрушив злые чары мельника Яндасека и заслужив себе немеркнущую славу…
И под звуки труб мы вышли на балкон, и стражники с трудом сдерживали толпу. Взметнулись ликующие крики… Послышались орудийные залпы… Я низко кланялся.
Именно так написал бы я, если бы сочинял юмористический рассказ.
Но мне решительно ничего не приснилось.
Я спал как убитый.
Проснувшись рано, когда было еще совсем темно, я подбежал к умывальнику.
На мраморной доске стояла большая миска, похожая на головку эмментальского сыра — низкий, в стиле модерн, сосуд для умывания в виде раскрытого цветка лотоса.
Я радостно воскликнул:
— А здесь, оказывается, лотос! И какой редкий лотос! Кобальтово-голубой лотос!
Голубой лотос — священный цветок таинственной Индии.
И все, что произошло потом, невозможно объяснить иначе, кроме как местью индийских богов нам, цивилизованным европейцам, позволившим своим фабрикантам изготовлять умывальники в виде экзотического голубого лотоса, в котором родился сам Будда, а всяким постояльцам-коммивояжерам, торгующим корицей, галантереей или культурой, умывать свои прыщеватые физиономии в лоне этого священного цветка.
Несколько лет подряд я специально изучал условия человеческого быта и способы эффективного и рационального использования предметов домашнего обихода. Непримиримый противник всякого разбрызгивания и пачкотни, я написал несколько темпераментных статей в газеты, где показал, какой огромный вред нашей экономике наносит неаккуратное обращение с продуктами, которые мы просыпаем, проливаем и разбрызгиваем. Я подсчитал, что всего одна капля молока — если капнет она сразу в миллионах чешских семей — составит столько-то и столько гектолитров ценнейшего продукта, выброшенного на ветер. А капля жидкой манной каши, ликера или пива составит в течение года такое множество этих самых капель, что ими можно было бы свободно накормить несколько тысяч человек. Я настоятельно рекомендовал ввести в экономических училищах специальный курс по обучению домашних хозяек и служанок искусству выливать из посуды жидкое или полужидкое содержимое. Я призывал к борьбе против пролитых капель всех женщин, за исключением мужчин, которые, как известно, неисправимые неряхи.