Чешские юмористические повести
Шрифт:
Ировец старался ничем не выдать своих кощунственных мыслей. Но теперь, стоя на коленях и взирая на святого, на этого добряка, который снова вернулся на свое место и, как ни в чем не бывало, все с тем же благодушным видом заливает охваченную известковым пламенем постройку, он даже немного жалел Флорианека,— больно легко тот позволил себя провести. А дядюшка нюхом чуял, что так оно и было, ведь не снится же ему все это! Собственную персону он — хм! — ставил куда выше своего святого и чересчур уж святого (не в смысле благочиния и доброты, а в смысле простоты душевной) покровителя. Какое-то отцовское чувство заговорило в старосте, он схватил одну из длинных жердей, прислоненных к развилке огромной липы, и осторожненько спихнул ею здоровенное осиное гнездо, торчавшее из ноздри патрона.
Флорианек весь
Оказаться неблагодарным Ировец не хотел! Ведь — Христос свидетель! — пустяк разве этакий-то дар с небес?!
— А не видать ли чего над трубой? — вдруг обеспокоился дядюшка.
Не видать — и опасаться нечего! На то шнур и был синим, чтобы слиться с небом. Если же пойдет дождь, так кто станет задирать голову и глядеть вверх, а хоть и поглядит — отличишь разве один шнур от другого, когда их тысячи свисают с небес? Да и широкая крона липы совсем заслоняет трубу от глаз односельчан.
Дядюшка Ировец, наверно, перекувырнулся бы от радости, кабы прыти хватало да не боялся, что люди подумают, будто он спятил. И староста ограничился почесыванием спины левой рукой, стараясь дотянуться ею повыше, а правой теребил косматую грудь. Это у него всегда было признаком величайшего удовлетворения, обычно — в связи с удавшейся плутней. Сроду не было ему так весело, сроду не казался он себе таким мудрым, как нынче. Подумать только — весь урожай, вся жатва у него в руках, вот на этой самой веревочке. Он может сделать для себя погоду, какую захочет, а когда будут свозить урожай другие — покропит их дождичком. Если ж на кого злость затаит…
— Доброе утро, пан староста! — послышался вдруг тонкий, писклявый голосок.— Хороша погодка, а! — Сквозь жердины забора на дядюшку воззрились глазки такие же острые и колючие, как сам голосок. Это был помощник старосты Ирка Вондрак.
— Будь здрав! — буркнул в ответ дядюшка Ировец и перестал чесаться: Вондрак был его коварнейшим соперником и чуть не добился вчера отмены решения назвать новую часовню в честь обоих Флорианов, святого и несвятого.
— Иду на покос сено ворошить, вечор надеялся — росу стряхну, да и возить стану, а оно, поди, сырое, как навоз!
— Гм! — хмыкнул в ответ Ировец, а сам подумал: «Ну, постой же, паскуда, теперь я с тобой расквитаюсь!»
— Погодка ноне, авось, выстоит,— елейно пел Вондрак,— день будто стеклышко, после грозы-то… К обеду воза три сметаю!
— Послушай, Ирка, не успеешь ты дойти до покоса, вымокнешь как мышь, ей-ей! — предостерег Ировец.
— Эх, староста, староста, может, для наших деревенских дел ума тебе и хватает, но чтобы предсказывать погоду — кишка тонка. Ты глянь, небушко что синька, отколь дождю-то быть?
— Как знаешь, а только я тебе наперед говорю, не успеешь дойти вон до того распятия — на тебе нитки сухой не останется. Сена тебе нонче не возить.
— Ха, ха, ха,— смеялся Ирка.— Дурак я, что ли, тебя слушаться! — И заковылял вверх по дороге.
— Ну, погоди, увидишь — хватает ли у меня ума,— пробормотал дядюшка Ировец, поспешая к своему дымоходу.— Теперича ты идешь мимо мяльни,— шептал он,— вот миновал амбар, а сейчас уж за гумнами, тащишься вверх по склону,— и дядюшка Ировец сильно потянул вервие погоды да так и держал его до тех пор, пока Ирка Вондрак, или, как его звали в деревне, Вонючка, не пробежал назад от придорожного креста к мяльне.
Тут Ировец встал посреди горницы и, увидав, как Вонючка улепетывает к своему дому — на голове мешок, в одной руке деревянные башмаки, в другой — вилы,— как он выпучил глазища и грозит кулаком, расхохотался во все горло:
— Ха-ха-ха-ха-хааа!
К. Мног. Корявый, редактор газеты «Чмертовске листы», по праву почитал сей орган детищем своего духа и тела. Всю газету, от первой до последней строки, сам набирал и печатал и за три года преуспел в оном деле настолько, что тираж составлял полные три охапки, а это, уверяю вас, не так уж мало: правда, К. Мног. Корявого отнюдь не назовешь великаном, но руки у него были хоть и тонкие, зато длинные.
Тираж мог быть еще больше,
Все попытки «Гонца из Цапартиц», старейшего цапартицкого печатного органа, тоже выходившего еженедельно, вырвать «Чмертовске листы» из пришумавской почвы оказались тщетными, ибо чем сильнее сотрясали крону «Ч. л.» враждебные ветры, тем щедрее наливались соками два самых могучих корня этой газеты, один из которых тянулся под разбитой цапартицкой мостовой к ратуше, а другой — к дому священника.
В ту пору К. Мног. Корявый увяз в лютейшей сваре со своим местным соперником. Бог знает, каким путем редакции «Гонца из Цапартиц» удалось выведать глубочайшую тайну Корявого, но тот наверняка готов был сквозь землю провалиться, когда в одну из суббот его взгляд наткнулся на жирный заголовок хроникальной заметки «Гонца из Цапартиц»: «Матей {1} Корявый». С ехидством, ядовитым, как стрихнин, и злорадством, едким, как серная кислота, здесь всячески обсасывалось и мусолилось ужасное обстоятельство, всю жизнь, подобно проклятию, тяготевшее над Корявым. Цитатой из метрики подтверждалось, что редактор, до сей поры подписывавшийся «K. M. Корявый», окрещен именем святого, не нашедшего лучшего занятия, как взламывать льды {2} . Стыдясь своего имени, этот редактор предательски отрекся от него. Теперь, мол, всем понятно, почему «Чмертовске листы» печатают столько благоглупостей. Ведь редактирует газету тот самый Матей, что «зашиб головушку, упав с полатей». Далее следовал ряд анекдотов на манер известной шутки о пражском полицейском, арестовавшем одного горожанина за оскорбление личности, когда тот сказал ему: «А! Ваша милость тоже Матей!», намеков вроде, например, такого: мол, К. М. Корявому не хватает в типографии букв, чтобы полностью набрать свое почтенное имя,— и т. д., и т. п. При каждом удобном случае Корявому совали в нос этого Матея, а однажды свободомыслящий «Гонец из Цапартиц» был даже конфискован за оскорбление религии, ибо позволил себе заметить, что еще неизвестно, тянул ли вообще хоть какой-нибудь Матей на святого, но зато в Цапартицах один Матей дотянул до редактора. «Гонец из Цапартиц» редактора «Ч. л.» стал называть не иначе, как Корявый Матей. Для ответа на такой удар у K. M. Корявого оставалось только одно оружие, и в разделе «Смесь» он начал регулярно публиковать заметки о всех знаменитых Матеях мировой истории, а свое имя на последнем листе газеты печатал теперь с небольшим изменением: К. Мног. [7] Корявый. Однако в ближайшем же номере «Гонца из Цапартиц» была помещена реплика, озаглавленная «Матей Многоног Корявый».
7
Многослав (прим. автора).
Со дня выхода этого номера миновала неделя, и К. Мног. Корявый как раз заканчивал гневную отповедь «Цапартицким четвероногим», когда в дверь мастерской его духа, одновременно являвшейся цехом черной типографской магии, громко постучали. Колотил явно какой-то здоровенный детина.
— Паралик тебя разрази! Провались ты в пекло! — пробормотал К. Мног. Корявый, вскочил и одним толчком распахнул дверь.
На пороге стоял огромного роста ход, которому нужно было порядком наклониться, чтобы не задеть притолоку. Он пригнул голову и вошел с христианским приветствием.