Чешские юмористические повести

Гашек Ярослав

Как прекрасно строить действие с начала до конца и вновь и вновь повторять его перед людьми, среди которых никто, кроме тебя, не знает, что будет дальше.

Фонари! Волшебная шляпа! И высоко натянутый канат! Глядите на меня, зрители, как я, во фламандском трико, поддерживаю Арноштека, потому что он — слабенький фокусник.

Как это прекрасно! Как прекрасно быть кудрявым!»

К. Полачек

ГЕДВИКА И ЛЮДВИК

_{Перевод В. Каменской}

I

сли

когда-нибудь, милый читатель, ты попадешь в окружной городок В., прошу тебя, загляни ко мне. Не побрезгуй осиротевшей старушкой, которая рада видеть у себя новых людей и готова рассказывать об удивительных событиях своей жизни всякому, кто согласится терпеливо выслушивать женскую болтовню.

Жилище мое ты найдешь без труда. Это одноэтажный домишко, ветхий и невзрачный, с покосившимися и осевшими от дряхлости стенами. В дождливую пору под слоями извести над дверью проступает надпись:

МУКА, КРУПЫ

ДЕНАТУРАТ

БАКАЛЕЯ

ИГРАЛЬНЫЕ КАРТЫ

ПРОВЕРКА БИЛЕТОВ ИМП.-КОР. ^{60} ЛОТЕРЕИ

ШВАБРЫ ИЗ РИСОВОЙ СОЛОМЫ

А ТАКЖЕ

ПРОДАЖА КНУТОВ

Стоит мой домик на улице, которую с давних времен зовут Переполошной. Поначалу-то она была Костельной — в конце ее ты увидишь пеструю лужайку, на которой стоит костел святых Косьмы и Дамиана. Но местные жители такого названия не помнят. В народе улочку окрестили Переполошной, потому как она сбегает с крутого склона вниз, точно всполошенное стадо.

Да и Костельной она была лишь поначалу, с тех пор ей частенько приходилось менять названия. В годы бурных политических событий ее именовали улицей Декларации ^{61}, позже, когда пассивное сопротивление наших представителей было сломлено, она стала называться улицей Вацлава Бенеша-Тршебизского ^{62}. А совсем недавно ее окрестили проспектом Освобождения ^{63}. Но мои земляки не признают ни одного из этих названий и упорно придерживаются старого. И посему, если ты, читатель, захочешь меня найти, спрашивай Переполошную улицу, дом тридцать семь, барышню Гедвику Шпинарову.

Обыкновенно я сижу у окна, скрытая от посторонних взоров розовыми и голубыми шарами гортензий, и смотрю на улицу. Немало людей пройдет мимо меня за день, но я не узнаю их. Я как тот мальчик из сказки, которого в ночь на страстную пятницу поглотила разверзшаяся скала и выпустила лишь через сто лет. Всех я пережила, но пришло время и мне присоединиться к моим дорогим усопшим.

Когда глаза мои устают от мельтешения за окнами, я перевожу их на противоположную стену комнаты, где висит портрет моего первого папеньки Доминика Шпинара. Тут я забываюсь, и чудится мне, будто я слышу глухие удары, доносившиеся прежде со двора, когда там работал папенька. Он был бондарем, делал бочки для здешней пивоварни, а заодно и деревянную кухонную утварь, которую потом продавал на ярмарке.

Вижу его суровое, худое, никогда не улыбающееся лицо, его согнутую, словно

лук, спину. Вот он ходит по дому, вздыхает и бормочет: «Ох, суета сует, доколь ты будешь властвовать над нами?» Мысль его блуждала где-то вдалеке от нашей бренной жизни, охотнее склоняясь к наукам и благочестию. Слыл он ревностным католиком, но, пожалуй, в своей набожности был чрезмерно нетерпим. А посему предпочитал общество малоземельного крестьянина Ротганзла, белобородого молчаливого старца, да канатного мастера Ежека; оба были «чешские братья» ^{64}. Так втроем они и сиживали на лавочке перед домом, беседуя о религии. Их роднило глубочайшее презрение к мирской суете. Вот когда папенька бывал разговорчив! Он рассуждал о небесных светилах, об их незримых путях, неподвластных людскому разуму, о бездонных высях, пред коими трепещет и смиряется гордыня человеческая. Ни мне, ни брату Людвику, который был двумя годами старше меня, шалить не дозволялось; мы обязаны были присутствовать при этих глубокомысленных беседах. Как пугали нас папенькины рассказы о греческих мудрецах и их деяниях! Частенько все эти Эмпедоклы ^{65} и Сократы являлись нам во сне, и мы с громким плачем просыпались.

Папенька был умелый мастер, но чудак. Разложит, бывало, на рынке товар, а сам сидит и размышляет. Остановится около него крестьянин, спрашивает:

— Сколько просите за эту кадочку, пан Шпинар?

Отец не отвечает, смотрит в землю и шевелит губами.

— Сколько, говорю, просите…— снова начинает покупатель.

— Не суесловь, сосед,— перебивает его папенька.— Скажи лучше, откуда ты?

— Из Долан,— отвечает крестьянин, которому странности моего отца уже известны.

— Коли из Долан, отойди от моего товару. Никому из доланских я своих кадочек не продаю, ибо все вы развращены. Предаетесь блуду, чураетесь слова божьего… Слыхивал я также, будто средь доланских и пьяниц немало…

Крестьянин растерянно оглаживает бороду и поддакивает:

— Так-то оно так… всякие люди бывают. Есть и в Доланах пьяницы… Сказать по правде, кое-кто даже браконьерствует. Сам староста у нас порядочный сукин сын. Да только… Я-то человек честный, про меня вы ничего худого не услышите, пан Шпинар. Мне вы продать можете, я не только что заплачу, еще и спасибо по-христиански скажу. Ну, так сколько вам за ту кадочку?

— А Символ веры знаешь?

— Знаю.

— Валяй.

Голосом прилежного школяра крестьянин бубнит «Верую».

— Хорошо,— хвалит папенька,— за это получишь кадочку. Выбирай, не торгуйся, не докучай мне пустыми словами, да и ступай с богом…

Покупатель берет товар и, нерешительно потоптавшись, словно послушная овечка, уходит.

Вот какой торговец был наш папенька.

Случалось, он узнавал среди покупателей бывшего солдата. Напомню вам, что некогда он дослужился до сержантского звания и был этим безмерно горд.

Подходит этакий долговязый бородач.

— Мне бы,— говорит,— ушат.

Папенька меряет покупателя суровым взглядом и молчит.

— Ушат…— повторяет тот.

— Пехотинец Динибил! — командует папенька.

Покупатель щелкает каблуками, вытягивается в струнку и гаркает: «Hier!» [49]

— Пехотинец Динибил,— хмуро вопрошает папенька,—не знаете устава?

Динибил прикладывает пальцы к полям шляпы и по-военному отчеканивает:

— Осмелюсь доложить, пехотинец Динибил явился за покупками!

— Чего желаешь?

49

Здесь! (нем.)