Чешские юмористические повести
Шрифт:
Меж тем папенька ходил по комнате мрачный и разгневанный. Его взор задержался на книжке в красивом переплете, которая лежала на буфете.
— А это что такое? — спросил он, беря книгу в руки.
— «Вечерние песни» Витезслава Галека,— смущенно ответила я.
— Кто тебе дал эту книгу? — продолжал дознание Рудольф.
— Пан учитель дал мне ее почитать,— пробормотала я.
Папенька возмутился:
— Вот как! Стишки! Хорошенькое дело! Начинается со стишков, а кончается позором для всей семьи. О заблудшая дщерь!
— Папенька! — взмолилась я.
— Молчи! Не потерплю в своем доме новомодной поэзии! Эти писаки только баламутят народ, подстрекают против властей и церкви! Придется,— с ожесточением заключил папенька,— подвергнуть этого учителя
На другой день папенька велел мне идти к священнику. С бьющимся сердцем отправилась я в костел. Старенький аббат усадил меня на скамью и тихим голосом заговорил о масонах, внушающих народу свои вредные либеральные идеи, о бунтовщиках, которые не чтят ни императора, ни церкви.
— Как, например, во Франции,— говорил он,— где чернь, развращенная неверующими философами, осмелилась пролить королевскую кровь. Вот к чему это приводит! Мы не смеем прислушиваться к гласу разума или же к речам строптивых и дерзких людей, а должны следовать советам отцов и матерей наших и поучениям служителей церкви. Знаю я, что за птица сей учитель, тоже, поди, из свободомыслящих! Надо будет приглядеться к этому лжепророку. Ибо одна паршивая овца может испортить все стадо.
Он отпустил меня со множеством наставлений, снабдив книжками религиозного содержания, кои горячо советовал мне прочитать, дабы вознестись духом и укрепиться в вере.
Через несколько дней пана учителя вызвали в окружную управу и подвергли строгому допросу. После чего ему сделали внушение. С той поры я его не встречала, он был переведен в какую-то отдаленную горную деревушку.
Папенька Рудольф успокоился, ибо видел, что я все время провожу дома, занимаюсь хозяйством, а если читаю, то лишь календарь да полученные от аббата богоугодные книжки. Папенька стал ко мне благосклоннее, но по-прежнему внимательно за мной следил.
С момента нового замужества матушка Ангелика заметно переменилась. Куда только делся ее визгливый смех! Теперь она стала важной матроной и настолько сроднилась с супругом, что ничего, кроме его дел, не желала знать.
Она усердно изучала устав, а отдельные параграфы даже знала наизусть. Все, что касалось службы супруга, возбуждало в ней горячий интерес. Содержание циркуляров, приказов и инструкций, поступавших из вышестоящих инстанций, становилось ей известно прежде, чем Рудольфу.
Матушка Ангелика стала строга и подозрительна.
Она научилась видеть в людях лишь то, что те хотели бы скрыть от властей. С особой бдительностью следила она за приезжими, случайно посетившими наш городок. В любом из них ей виделся политический агент, прибывший с тайной миссией сеять смуту против начальства и возбуждать ненависть к императору. Жители городка сторонились матушки, опасаясь ее чересчур пытливого взора. Она преследовала безбожие, вольнодумные речи и моральную распущенность. Бывало, не одной парочке испортит свидание, полагая, что в голове у возлюбленных безнравственные намерения. Родителям давала советы, как воспитывать детей. Основывала богоугодные супружеские союзы и разлучала суженых, если почему-либо была против их брака. Весь город страдал от ее тирании. Постепенно она обрела большую власть, поскольку пользовалась поддержкой священнослужителей, да и местное начальство к ней прислушивалось. А потому всякий, даже негодуя в душе, ей покорялся.
Однажды Рудольф заболел и не смог пойти на службу. Ангелика с энтузиазмом взвалила бремя жандармских обязанностей на свои плечи: останавливала странствующих подмастерьев, внимательнейшим образом изучала их трудовые книжки, за короткий срок ее деятельности несколько подозрительных путников очутились в местной каталажке.
Вахмистр не мог нахвалиться, с каким рвением несла она службу.
— Жаль,— заметил он,— что вы женщина. Из вас получился бы великолепный жандарм! — И ставил ее в пример своим подчиненным.
Перемены в характере повлияли на внешний
Она питала пристрастие к старомодной одежде и рьяно преследовала поклонников всяческих новшеств. Я выдержала упорное сражение, пока матушка не разрешила мне носить современный турнюр, сборчатую юбку с широким шлейфом и взбивать прическу, да и то на несколько сантиметров ниже, чем предписывала мода. Моя шляпа, украшенная искусственными виноградными гроздьями и перьями заморских птиц, вызывала в ней крайнее недовольство, а свой маленький зонтик с кружевной оборкой мне пришлось долго от нее скрывать.
И все же я была довольна, ибо это супружество внесло в дом образцовый порядок. Часто вспоминался мне покойный Индржих. При нем все было иначе. В пору, когда был жив добряк Индржих, у нас все шло кувырком, а зловредный Мартин чувствовал себя в доме полновластным хозяином и притеснял сироток. Прежде нас нередко посещала нужда, дети плакали от голода. Теперь я уже могу не скрывать этого — Индржих, добрая душа, на меня не обидится. Ныне же все дети сыты и чисто одеты. Правда, они стали несколько молчаливы, ибо озорничать им не разрешается. Все их свободное время посвящено наукам и религии. И только по воскресеньям после обеда наше семейство выходит на прогулку. Мы идем по городским улицам, учтиво приветствуемые встречными, потом сворачиваем в поля. Над землей трепещет раскаленное марево, монотонно стрекочут невидимые кузнечики. Рудольф первым делом выяснит, нет ли кого поблизости, затем расстегнет ворот мундира и дышит полной грудью. Матушка несет на руке плед, я — корзинку с освежающими напитками и закуской. Мальчики, Бенедикт и Леопольд, благовоспитанно держатся за руки и тихо разговаривают. Одной лишь Бланке разрешается щебетать и прыгать, и все мы улыбаемся, глядя на ее детские проказы. Мы доходим до лесочка, на лужайке расстилаем плед и, чинно усевшись, внимаем серьезным рассуждениям папеньки Рудольфа. И лишь когда повеет вечерней прохладой, а с лугов начнет подниматься туман, мы встаем и в том же порядке шествуем назад, радуясь, что так прекрасно провели день…
Прошло несколько лет. За это время Ангелика подарила своему супругу трех деток. Первым родился мальчик Войтишек, через два года Губерт, а затем появилась на свет девочка, которую назвали Кларой.
Тем временем двойняшки подросли, Рудольф решил определить их в классическую гимназию, чтобы они выросли важными господами. Серьезный и скромный Бенедикт предназначался в священники, а более подвижный Леопольд — в адвокаты или аптекари.
Рудольф намеревался позаботиться и о моем будущем и стал подыскивать подходящего жениха. В претендентах недостатка не было, многие были бы рады назвать меня своей. Но я всех отвергала. Не потому, что они мне не нравились. Некоторые из них вполне могли бы пробудить в моей душе ответное чувство. Однако в ту пору матушка начала жаловаться на здоровье. Какой-то скрытый недуг снедал ее, она таяла буквально на глазах. Я не хотела ее оставлять, ибо она нуждалась в уходе. Кроме того, на меня теперь полностью легла забота о детях, матушка больше не могла за ними приглядывать. Я видела, как клонится долу голова Рудольфа, обремененного столькими заботами; его усы обвисли, некогда румяные щеки стали пепельно-серыми. Да и Людвик наказывал мне не покидать семью, которой снова угрожал злой рок.
На улице дико завывает ветер, яростно треплет кроны деревьев, срывая с них последние пожелтевшие листья. Наш сад подобен толпе банкротов, доведенных осенью до полного разорения.
Опять в наш дом пришла беда. Тайный знак смерти начертан на наших дверях. Миновала всего неделя, как мы проводили на вечный покой нашу дорогую Ангелику. Матушка покинула своих детей. Самая младшая из сироток еще неуклюже ползает по полу, похожая на зайчишку, и лепечет что-то невразумительно счастливое.