Чешуя ангела
Шрифт:
Не кричали в форточки матери, зовущие обедать детей, исчез дощатый стол, за которым пенсионеры громко спорили про Данцигский коридор и шептались по поводу ареста профессора из двадцатой квартиры.
Конрад прикрыл глаза, бессильно уронил руки.
Чужой дом. А был ли свой? Или привиделся в многолетнем бреду ледяного плена? Тополь, ворона Лариска, строгая бабушка, закадычный друг Серёжа – неужели всё это лишь плоды искалеченного воображения?
В кроне тополя возились птицы, роняя вниз мелкий мусор. Волновались, хрипло каркая.
Конрад очнулся. В кустах кто-то хныкал. Раздвинулись ветки, и на площадку вылезла девочка лет семи: перемазанное нарядное платье, в светлых волосах – сухие палочки и ещё какая-то чепуха, ободранные коленки. Она капала слезами в сложенные лодочкой ладони.
– Вот, – протянула Конраду ладошки. – Он умер. Упал из гнезда, наверное.
Анатолий поморщился. Бестолковый детёныш. И уродливый птенец: голая синюшная кожа с едва пробивающимися перьями, закрытые бледными веками глаза, страдальчески изогнутый клюв с жёлтой окантовкой.
– Зачем ты эту дрянь в руки взяла? Сдох он, всё.
Девочка испуганно посмотрела на взрослого, у которого искала помощи. Запрокинула голову (мусор посыпался на платье) и зарыдала в голос.
– Не ори. Давай сюда.
Положил трупик в левую руку, накрыл правой. Сосредоточился.
Жизнью можно поделиться. Если уметь. Если занимал её когда-то, а теперь настало время вернуть часть долга.
Птенец дёрнул непропорционально большой головой, приоткрыл мутные глазёнки.
– Забирай. И прекращай реветь, не люблю.
Девочка кивнула:
– Не буду, дяденька. Ты волшебник? А я Настя.
Чёрно-серые птицы продолжали каркать, но теперь уже с явным одобрением.
Он пробормотал:
– Я не знаю, кто я.
Самая смелая ворона слетела пониже. Села, крепко обхватив когтями ветку. Наклонила голову и внимательно посмотрела на Конрада.
8. Бабушка
Ленинград, декабрь 1939
Ворона переступила по жёрдочке. Наклонила голову и внимательно посмотрела на Толика. Проворчала:
– Горрох! Прраво, дррянь.
Бабушка усмехнулась:
– Ты уж определись, дорогая: горох дрянь или твоё любимое лакомство?
Ворона Лариска замолчала, озадаченная.
Серёжка Тойвонен тоже молчал, явно напуганный. Толик подтолкнул приятеля:
– Ну, чего ты хлюздишь? А ещё сын красного командира! Дай ей гороху-то.
Серёжка шмыгнул и протянул ладонь с тремя желтыми кругляшами.
Лариска оживилась. Ткнула клювом, задрала голову, проглатывая вкуснятину. Серёжка засмеялся:
– Щекотно.
Третью горошину ворона есть не стала. Взяла, взмахнула крыльями, взлетела на шифоньер.
Тётя Груша, мама Серёжки, восхитилась:
– Вот ведь животина какая умная!
Бабушка возразила:
– Горох лопать – много ума не надо. Ей уже десять лет, а говорить так толком не научилась, две дюжины слов, и все невпопад. Лариска и есть, недаром в честь Рейснер названа.
– А кто это, Софья Моисеевна?
– Да была одна такая, девица ветреная и бестолковая во всех отношениях. Ты, Агриппина, пьесу Вишневского «Оптимистическая трагедия» имела счастье смотреть?
– Да, – обрадовалась Груша. – Муж водил в концерт, на октябрьские праздники. Там ещё комиссарша своё тело морячкам предлагает.
Бабушка всплеснула руками, рассмеялась:
– Вот он, глас народа! Точнее и не скажешь. Лариска и была прототипом той комиссарши, с предложением тела у неё не задерживалось. Может, и плохо так про покойницу, но царствия небесного я ей желать не буду, ибо бога нет, как и его царствия.
Груша испуганно дёрнула правой рукой, словно хотела перекреститься.
– Может, зря вы так про неё, Софья Моисеевна? Всё-таки большевичка, героиня, получается, нашей славной истории.
Бабушка поморщилась:
– Милочка, я ведь историю, в отличие от тебя, не по «Краткому курсу» изучала. Я её делала, вот этими руками. Давайте лучше пить чай.
Бабушку Софью побаивался весь дом, даже грозный дворник дядя Ахмед. Однажды упившийся в хлам жулик Свищ, отмечавший удачный гоп-стоп, порезал собутыльников. А потом выскочил во двор с окровавленной финкой, базлая что-то невразумительное, но грозное. Доминошники брызнули от своего стола шрапнелью. Жутко заголосили женщины, Толик, тогда ещё совсем малец, замер в песочнице с лопаткой в руке. Свищ хрипел, пуская слюни на разорванную рубаху, таращил белки, выплёвывая страшные слова:
– Попишу. Суки все, амба вам пришла.
Казалось, дрожал весь двор – и сараи, и деревья, и серое небо. Толик смотрел на шатающегося жулика и чувствовал, как становятся горячими и мокрыми штанишки.
Бабушка появилась неожиданно. Встала между Толиком и Свищом, уперев руки в бока. Гаркнула:
– А ну, хорош бакланить, падло. Брось перо.
Жулик остановился. Выставил нож, забубнил:
– Ты чё, кобёл, я тебя…
Бабушка молча ударила кулаком в центр мятого лица. Свищ выронил финку, сел на задницу и схватился за потёкший юшкой нос, подвывая.
Так и сидел, пока не прибежали запыхавшиеся постовые, за которыми прятался растерянный дворник со свистком во рту.
Происшествие только укрепило непререкаемый бабушкин авторитет. Вспоминая этот случай, она смеялась:
– За шесть лет на царской каторге и не таких мазуриков видала.
Иногда приходили в гости старые бабушкины подружки, строгие женщины с седыми хвостиками. А во дворе Софья Моисеевна ни с кем близко не сходилась, только с соседкой снизу, женой красного командира Тойвонена.