Честь: Духовная судьба и жизненная участь Ивана Дмитриевича Якушкина
Шрифт:
— По крайней мере не были роковыми, неизбежными вопросами. Вам нравилось быть революционерами, и это, разумеется, лучше, чем если б вам нравилось быть сенаторами и губернаторами; для нас же борьба с существующим порядком — не выбор, это — наше общественное положение. Между нами и вами та разница, которая между человеком, упавшим в воду, и купающимся: обоим надобно плыть, но одному по необходимости, а другому из удовольствия.
Не признавать людей, — говорит Герцен, — потому что они делали из внутреннего влечения то, что другие будут делать из нужды, сильно сбивается на монашеский аскетизм, который высоко ценит только те обязанности, исполнение которых очень противно.
Такого рода крайние взгляды легко дают корень у нас не то чтобы глубокий, но трудно искореняемый, как хрен.
Мы большие доктринеры и резонеры. К этой немецкой способности у нас присоединяется свой
Олигархическое притязание неимущества на исключительность общественной боли и на монополь общественного страдания так же несправедливо, как все исключительности и монополи. Ни с евангельским милосердием, ни с демократической завистью дальше милостыни и насильственной сполициации (грабежа — фр.), дальше раздачи именья и общего нищенства не уйдешь… Чем же виноваты люди, понявшие боль страждущих прежде их самих и указавшие им не только ее, но и путь к выходу?.. Взгляд этот не продержится, в нем недостает теплоты, доброты, шири. Я бы и не упомянул об нем, если б в его проскрипционные листы, вместе с нами, не вошли и те ранние сеятели всего, что взошло и всходит, — декабристы, которых мы так глубоко уважаем»…
Вот и ответ на вопрос, почему в этой книге о Якушкине так «много Герцена»? Да иначе и быть не могло: потому что сами мы получили в свое наследие декабристов — и среди них «нашего Якушкина» — из рук Герцена, так же как произошло это и вообще со всей русской и мировой общественной мыслью. Потому что декабристы «разбудили» его именно, а не кого-либо другого — не другой кто-либо «проснулся» при воспоминании о них, и так, как сумел «проснуться» Герцен. Но тут мы уже затрагиваем иной сюжет, чрезвычайно интересный и важный, но — иной… Именно Герцен, а не кто-то другой первым сказал России и всему миру, какое духовное богатство обретено в декабризме людьми на всю их будущую жизнь.
Можно сказать, что «записки», «воспоминания», вообще вся мемуарная литература декабристов начали выходить, начали появляться в России под звуки торжественных фанфар Герцена. Все эти «документы жизни» представили собой со временем огромную «флотилию», с которой к границам, берегам общественного сознания приблизился духовный «груз» такой цены, которую нам еще, быть может, предстоит определить лишь в некоем будущем и который во многом имеет эталонное значение в мире духовных ценностей вообще. Не будет преувеличением сказать, что подлинным флагманом всей этой мощной флотилии и явились «Былое и думы» Герцена, — флагманом, который привел всю эту флотилию к нам и который сам, в свою очередь, явился ее частью и не может быть как следует понят в одиночестве, потому что сделан из одного с ней материала особой прочности и особой природной красоты… Нет, совсем все это не «громкие слова», совсем это не беллетристическая риторика. Декабризм в целом и «феномен Якушкина» в декабризме, как я этот феномен понимаю и как о нем тут постарался рассказать, — сейчас для всех нас едва ли не ощутимо нарастают в своей духовной актуальности, все отчетливее и все больше становясь очень важным элементом нашего современного, сегодняшнего мировосприятия, нашего нравственного «я».
История особым образом, не поскупившись на особого рода символику, отметила судьбу и место декабризма в своем собственном развитии. В этом случае, кажется, она даже поставила какой-то грохочущий акцент, словно вбила своим железным кулаком огромные «поверстные столбы» по ухабистому пути российской жизни. Декабристы возвращались, как и уходили, — под пушечную пальбу. Не они палили в обоих случаях и не в их честь была пальба, просто так вроде бы по времени совпало. Но по времени особенному — историческому. При их уходе в Сибирь пушки палили по случаю победы Николая и его коронования на царство. При возвращении их еще, кажется, не утих пушечный гром, возвещавший окончание Крымской войны, знаменовавший падение Николая. Именно падение. По стране ходили правдоподобные слухи о самоубийстве «Незабвенного», который, похоже, и действительно не мог вынести даже мысли оказаться — после всех своих «великих свершений и побед» — в жалкой роли побежденного, которому диктуют условия капитуляции перед всей Европой и перед «его» Россией. Понятное дело, в соответствующих официальных документах все обстоит совершенно благополучно, смерть Николая документирована весьма тщательно. Но были не только слухи, противоречившие казенной версии «об истинно христианской» кончине «Незабвенного», была обнаруженная позже и помета известного историка Н. К. Шильдера, автора четырехтомной биографии Николая, человека отлично осведомленного относительно предмета своих изысканий, — помета на полях книги, излагавшей официальную версию смерти царя: «отравился». Вполне разделял мнение тогдашней «публики» относительно самоубийства Николая такой серьезный публицист, как Шелгунов.
«Николай умер, — писал Шелгунов. — Надо было жить в то время, чтобы понять ликующий восторг… точно небо открылось… точно у каждого свалился с груди пудовый камень… Причина смерти Николая не осталась тайной. Рассказывают, что, позвав своего лейб-медика Мандта, Николай велел ему прописать порошок. Мандт исполнил, Николай принял. Но когда порошок начал действовать, Николай спросил противоядие. Мандт молча поклонился и развел отрицательно руками. Рассказывают еще, что Николай покрылся своей походною шинелью и велел позвать своего внука, будущего цесаревича (умер в 1865 г.), и сказал ему: «Учись умирать». Если это не анекдот, — добавляет Шелгунов, — то он нисколько не противоречит общему характеру Николая… И, конечно, Мандт поступил благоразумно, удрав за границу»… Но были не только эти признаки и «анекдоты», было и внезапное замешательство в придворных кругах, было и до дикости странное поведение самого Николая, словно постоянно дававшего знать окружающим, что он решился покончить с собой. Было и такое еще обстоятельство, как сокрытие протокола о вскрытии тела покойного, был и арест медика, который решился было опубликовать этот протокол за границей; были, понятное дело, и самоочевидные подтасовки, вскоре же обнаружившиеся после смерти царя, в официальных бюллетенях о состоянии его здоровья после внезапного его заболевания; была и какая-то возня с официальным извещением о кончине императора, которое все никак почему-то не могли составить…
Редкий из декабристов не мечтал пережить Николая, многие из них в том признавались. Пережили немногие. Якушкин дождался. Нет, декабристы совсем не радовались русским поражениям в позорно веденной Крымской войне, напротив, эти поражения их искренне огорчали, они досадовали на неумелое руководство, возмущались неразберихой в военном аппарате Николая, о многих безобразиях легко могли догадываться, зная, к примеру, что во главе Военной академии у Николая стоит их старый знакомый по Сенатской, вешатель Сухозанет, а высший эшелон командования состоит из генералов, которые не то что по-французски, а и по-русски читают по складам — это не преувеличение. Исключения были, но подтверждали правило.
Книгу бывает иногда трудно не только начать, но и кончить; суметь, как говорил Герцен, «выйти» из нее. Я понимаю, что читателю последнее сделать куда легче, чем автору, а первое — еще труднее, быть может. Выйдем вместе, быть может, нам окажется по пути… Впрочем, вам теперь в какую сторону?.. Однако такой вопрос моего «второго я» обращен теперь уже и ко мне. Но книга кончена, и это сразу все меняет — сейчас я уже могу и не ответить на подобный вопрос, ибо это будет совсем иное дело, иная книга. Даже, пожалуй, не книга — некое внутреннее побуждение к ней, которое похоже на своего рода «рабочую модель» мечты. А мечта — категория особая, в мечте так сложно и труднопредсказуемо переплетены идеалы и реальность, что одно прикосновение к ней способно завести чересчур далеко.
В. И. Ленин говорил, что в нашем, коммунистическом идеале вообще нет места насилию. «Мы, — писал он еще в 1917 году, — ставим своей конечной целью уничтожение… всякого насилия над людьми вообще». В «атомный век» этот тезис обретает императивный характер и становится исходным для того нового мышления, которым надо овладеть и которое надо создать в беспрецедентной идейно-политической ситуации, сложившейся сейчас в мире, когда ненасильственные формы получают неоспоримый приоритет при решении любых проблем кардинального преобразования действительности. Но это «новое мышление», о котором мы все сейчас слышим, не есть, понятное дело, отрицание всего «старого» опыта общественной мысли. Только ныне весь этот опыт требует нового взгляда. Ведь «новое мышление» не может не быть глобально не только в пространственном своем измерении, но и в исторически-временном. История, конечно, отнюдь не современность, опрокинутая в прошлое, как полагал Покровский, — такой взгляд на вещи и придавал, как помним, опыту революционных исканий Якушкина оттенок некоей сомнительности. История — арсенал выстраданных людьми способов и средств общественной деятельности и нравственно-психологических форм поведения. Из этого арсенала сегодня с необходимостью отбирается то, на что можно опереться в новой ситуации — настолько грозной, что надо быть особенно разборчивыми и осмотрительными в выборе таких способов, средств и форм.