Честь смолоду
Шрифт:
– Как конь на барьере, – сказала Катерина, – храбрые наши люди! Только, Сережа… Как бы так зробить, чтобы никогда такого не було? Будет так на земле?
Вот и Керчь. Мы проехали возле заброшенных развалин старой крепости Еникале, остановились у переправы, у Опасной.
Отец и Устин Анисимович пошли в горку, к рабочему поселку, где должен был быть их знакомый; ему-то они и хотели поклониться насчет перевоза.
Темные воды Керченского пролива катились у моих ног. Тысячи военнопленных взрывали и раскалывали обрывистые берега: строили дорогу через пролив по
Какой-то солдат с топором за поясом вышел на песчаную отмель. Волны плескались о сапоги, и он веселым, озорноватым взглядом окинул пролив, будто собирался перейти его вброд. Это был Якуба. Широкоплечий, спокойный, земной, он соображал, как осилить мостишко в два с четвертью километра и не загубить лишнего материала.
Я окликнул его. Якуба не спеша повернулся, узнал меня и неторопливо пошел ко мне.
– Да вы ли это? Здравия желаю, товарищ гвардии майор!
Я пожал черную, закованную в мозоли руку Якубы, и мы присели с ним возле огромных буртов снарядов, крытых брезентами, так и не использованных при штурме Крыма.
– В саперах теперь я, – сказал Якуба, – два раза меня ковырнули осколки после нашей разлуки. Ничего, хорошее дело саперное: строим мосты, дороги, полустанки, телеграф тянем. На Сиваше на переправах работали. Сыпали дамбу, вязали понтоны… Ничего, удалось.
Якуба достал из сумки от противогаза большую связку писем с заколками, и я узнал знакомый мне почерк жены Якубы.
– Сама крутится в колхозе, – гордо сказал Якуба. – Управляются ловко.
– Удивительно?
– Нет, – он булькнул смешком, – ничего нет удивительного.
– А как же иначе? – сказала Катерина.
Якуба, нет-нет да бросавший на девушку любопытные взгляды, ответил:
– Я и говорю: иначе быть не может… Куда? На Кубань?
– В Ставрополье, – сказала Катерина.
– Так земляки! – радостно воскликнул Якуба. – Везде ставропольца встренешь!..
С пригорка по тропе спускались отец, Устин Анисимович и пожилой рыбак в рыжих сапогах и такой же порыжевшей дотла куртке.
Рыбак повел нас над берегом к пристани, что выше Опасной переправы.
Якуба проводил меня немного, сердечно попрощался и пошел по плещущему прибою к саперам, сгружавшим рифленые стальные балки для будущего моста.
На пристани покачивался на волнах просмоленный от носа до кормы баркас с низко вырезанными бортами. На бортах его не оставалось следов надписи, все было зачернено варом, но и отец и я сразу узнали старый, знакомый баркас.
– Так это же «Капитанская дочка»! – воскликнул отец и снял шапку, как будто здороваясь.
– Знакомая? – удивился рыбак. – Приблудила лодка на хозяйство.
– Так это же баркас с Кавказского побережья…
– Пригнала, пригнала война, Иван Тихоныч. – В глазах рыбака вспыхнули веселые искорки. – Да потом какой разговор, там или здесь работать на этой посуде? Рыба, правда, разная, а ведь одно государство, Иван Тихоныч.
Мы попрощались. Отец и рыбак сели на банки, за весла, Устин Анисимович –
«Капитанская дочка» пересекла стержень канала, сверкавший переливчатым серебром. Потом скзозь быстро текущие тучи брызнули лучи солнца и бросили на воду чешуйчатую золотую кольчугу.
Это было на миг, солнце закрылось облаком, и лодка вошла в темную плоскую воду берегового, низинного замоя.
«Капитанская дочка» достигла прибойной отмели того берега. На песок выпрыгнул отец, помог выйти Устину Анисимовичу и Катерине.
Донадзе подошел ко мне.
– Надо ехать, товарищ майор, чтобы пораньше добраться до Феодосии и заправиться в порту бензином. Там сейчас Михайлюк, он поможет. Это не только хороший водолаз, но и замечательный парень.
Для Донадзе все люди, будь они даже убеленные сединами, были парнями.
Вправо от нас быкообразными фортами поднимались развалины Еникале, обрезанные у подошвы колеистой, разбитой дорогой. За Еникале через бухту с затопленными судами виднелись, как убитые чайки, дома из аджимушкайского белого камня многострадальной Керчи.
За городом, там, где сверкающий поток обсыпал брызгами подножье горы Митридат, поднималась тяжелая туча.
Понтоны причалили у Опасной. Мы подъехали ближе. Скатывали кубанские мажары, пахнущие пшеничной соломой и горькими запахами полыней и богородицыной травки.
Крикливые, возбужденные, сбежали с понтона смуглые кубанские девчата. Они стайкой уселись на незнакомом им берегу, притихли и глядели большими, любопытными очами на развалины крепости, города. Одна из девушек, с тугими косами, переброшенными на грудь, сказала с изумлением:
– Так ось, девчата, ось це и есть та самая жемчужина – Крым?
Девчата засмеялись и суетливо захлопотали возле своих мажар и коров. Делали все они быстро, споро, со смехом, искристо бьющим из них. Старые казаки покачивали головами, хмурились, не догадываясь, к чему веселье на этом пока еще безрадостном берегу. Они становились лицом к Кубани, к синей ломаной гряде Таманского Предкавказья, снимали шапки на расставанье и шли за обозом «в татары», как называли издавна казаки эти земли. Обоз, мелко перестукивая на железных осях, смазанных мазью из густого таманского мазута, потянулся к серым выщербленным камням старинной крепости Еникале.
– Откуда, хорошие девчата? – спросил Донадзе, смахнув с головы свою замасленную шоферскую пилотку.
– С Кубани.
– А куда путь?
– На какуюсь-то жемчужину! – крикнула озорновато, блестя глазами, девушка с косами.
Все засмеялись. Она же серьезнее и тише сказала, поравнявшись с нами:
– Переселенцы мы.
– Из какой станицы?
– С Запорожской и Фонталовской, с Таманского полуострова.
Переселенческий обоз скрипел и пылил. Девчата на возах завели песню.